— Не беспокойся, будь здоров, это один из тех, кто первым подал пример бдительности, — заметил старик Пучков.

Немощный и согбенный Писарев не произносит ни звука и как будто чего-то ждет. Дождался! Разрешается писать жалобы и заявления. Многие стали писать, во у Писарева к этому какое-то особенное пристрастие.

— Ведь вот какое несчастье с человеком! — сочувственно кивают в его сторону, а он чуть ли не с самого подъема и до той минуты, когда отбирают чернила и ручки, ухитряется на маленьком листочке бумаги убористым почерком настрочить длиннейшее послание.

Странный человек! Для всех он как чужой и для него все чужие. За исключением Лешки Руднева. Склонился он к Лешке и говорит ему:

— Напишешь, покажешь мне. Только не отчаивайся, можно через ЦК партии потребовать.

А Лешка Руднев губы кусает в ответ. И вроде нет у него сил осмыслить, что говорит ему Писарев — совершенно потерянный, все рушится, все валится, просто не в своей тарелке, не в своей форме. И форма энкаведистская франтоватая, вроде не на него сшита, и ноги и руки неустойчивы, и весь раскис, и как бы без тела, а лицо какое-то надутое, нелепое. И только глаза невероятно голубые. И нет ничего удивительного в том, что он в камере самое что ни на есть жалкое существо. Довелось-таки и ему кое-что испытать. И даже, может быть, больше, чем другим. В какой-то роковой для него час по изменчивости судьбы, бывший дипкурьер, а потом начальник архангельского погран.НКВД, Руднев попадает как враг народа в Лефортовскую тюрьму. Все то, что рассказал он мне о Лефортово, способно было придавить и не такого, как он.

Да, опять о Лефортово — в связи с Лешкой Рудневым.

Его вели на допрос, а у него было что-то таксе, что он ничего не видел, ничего не замечал. Тоже ведь допрашивал. Но это совсем не го, что тебя самого начнут допрашивать.

В кабинете, опершись на подоконник, спи ней к оробевшему Лешке Рудневу стоял следователь. И вот, когда он повернулся, Лешка увидел вдруг своего самого лучшего друга, с которым они в Харбин дипкурьерами ездили.

— Вот, Лешка, видишь, как мы встретились!

— Вижу, Володя!

— Ты постой, я тебе сейчас все объясню: ну, буквально две-три фразы подпишешь, ну, это явно… ну, ты же знаешь, если не будешь подписывать, то я должен буду тебя бить… Лешенька, друг, ну войди в мое положение. Впервые тоска сжала Лешку, и как в сон — ничего уже дальше не соображал, а только между ударами Володьки звучало в самое ухо: "Лешенька, друг, ну, что же ты?" И снова хлестал обезумело и даже по губам задел, и из губ окровавленных вырвалось, что Сталину жаловаться будет. А Володька на это выговаривал: "Ты учти, Лешенька, не сегодня-завтра Николай Иванович Ежов будет Генеральным секретарем".

И вот теперь, когда всем стало очевидно, что Ежова убрали, Писарев настойчиво советует Лешке Рудневу написать заявление на имя Берия.

— А что я сейчас подумал: напиши ты, что он тебе о Ежове говорил.

— Боюсь.

— Нельзя бояться.

— Почему нельзя?

— Да потому что нельзя.

Бывший работник ЦКК, опытный работник партконтроля очень хорошо знал, что потребно, что необходимо для решения очередных задач. Во всяком случае Лешка Руднев засел писать заявление.

Я лежу у стола, как раз у того места, где все пишут заявления и где перекидываются разными вопросами.

Бывший зам. начальника разведупра РККа[1] Василий Васильевич Давыдов тоже произнес суждение о совершившихся переменах в руководстве НКВД. "Мавр, — говорит, — сделал свое дело, мавр может уйти". Василий Васильевич Давыдов, или просто Вася Давыдов, как его зовут здесь друзья с воли, это тот самый круглолицый под машинку остриженный военный, которому питерский рабочий Егор Алексеевич толковал о Ковтюхе. При всей разговорчивости Давыдов себе на уме: шутит, взгляд открытый, но вдруг кто спросит о чем посерьезнее, сразу приостановится и опять переведет на шутку:

— Слушай, милый, иди лучше чайку попей, или давай лучше о другом. Про Писарева и Лешку Руднева он сказал:

— У меня нехватает терпения на таких дураков.

Я заметил, что в одно и то же время Давыдов и открытый рубаха-парень и вне досягаемости открытого разговора, с ясным сознанием своей бывшей должности зам. начальника разведывательного управления Красной Армии.

А вот нарком труда Цихон — это тип совсем простой. Вбегает с прогулки в камеру, начинает что-то делать: носки штопать или что-нибудь другое. Видимо сам когда-то все делал.

По какому поводу он пострадал, мне неизвестно, но знаю, что будучи председателем ЦК Союза строителей, Цихон обратился с ходатайством в ЦИК о награждении Сталина орденом Ленина. По крайней мере, когда теперь его кто-нибудь спрашивает об этом, он улыбаясь отвечает:

— Так что же теперь делать?

Вот именно, что же теперь делать? И в этом вопросительном ответе нет решительно ничего удивительного. Так что же теперь делать?

Unsere Revolution machen wir bestimmt ganz anders.

Это соратник Тельмана Карл Поддубецкий выражает свое твердое уверение, что они, немцы, когда у них будет революция, все будут делать по-другому. Морской разведчик Свириденко поглядел на него и задумался. Крепкого закала сухонький Поддубецкий. Ведь этот человек с маленьким тельцем был одним из руководителей немецкой компартии. А между тем, после всего случившегося, в тридцать третьем году, его положение оказалось совершенно критическим. В то время многие отрекались от своего прошлого. Он же остался верен себе и с преданными ему друзьями перешел на нелегальное положение. В тридцать седьмом году его вызвали в Москву, и как только он грибы л, арестовали и тотчас же отвезли в Лефортово.