— А я бы сказал, как говорится в Талмуде, что если любовь зависит от вещи, то есть, если она корыстна, то как только исчезает вещь, исчезает и любовь, а если любовь не зависит от вещи, то она никогда не исчезает.

— Да, да, безусловно… И ведь вот, кажется, и яснее сказать невозможно.

Доктор согласно кивнул головой: — Мне тоже кажется, что должно быть так. Но я понимаю эти слова в таком смысле: такое животное ослепление, ибо вся беда в том, что если любовь зависит от вещи, то никакого верха нет, а низ непобедим. Это, собственно говоря, когда люди доходят до безумия, до идиотизма…И вдобавок весь мир в руках идиотов, а мы вечно удивляемся. Или это не так?

— Да-а, вопиющие нелепости.

— По естественной психологии все самолюбивцы, и уж это должно вызывать беспокойство. Меня всегда удручало, что любовь, которая должна существовать, ее нету. Когда вы молоды, есть надежда — и вы замираете. Но подходит старость, морщится лицо и ничего нет: ни привязанности, ничего.

— Да-а, то-то вот и есть, что внешнее обманчиво.

— Но когда человек, который хочет быть человеком, этот человек будет им? (Говоря это, доктор бросил взгляд вокруг себя).

— Господи, безусловно, — подтвердил Леонид Михайлович.

— Может быть и да, — улыбнулся доктор. — Но только мне кажется, что не может быть так, если душа не властна в себе. Вот что удивительно: человек хочет быть человеком, а впечатление такое, что он где-то в самом начале замкнулся.

— Да-да, — закивал Леонид Михайлович.

— Собрали нас сюда не случайно, — прошептал кто-то около меня.

— Между прочим хочу сказать, что среди большинства слов нужно произносить такие слова, чтобы можно было на них опереться, — отозвался доктор Домье.

Я лежу и мне кажется, что теперь я могу думать так и только так, как доктор.

— Случай исключительный, — сказал доктор, продолжая разговор с Леонидом Михайловичем.

— Да, да, — одобрительно затряс головой Леонид Михайлович, — так и я сужу… ведь нет голоса церкви, слова пастыря… Боже мой, ведь диву даешься, до чего же довели… до чего довели… Ну, да уж Бог с ними!

— Бог-то может быть и с ними (в больших навыкате глазах доктора засверкали смешинки), да они-то с Богом ли?

Доктор усмехнулся и опасливо посмотрел вокруг себя: "Заметьте следующее: люди мыслят по очень простой схеме, а всю сложную структуру перерождения могут понять только очень острые умы. Вот я не знаю, может и острого ума недостаточно, потому что, кто же знает, что у другого на душе. Вы правильно сказали, что внешнее обманчиво. Вот он, мир предметов. При общении с миром, — реализм простых вещей: все больше от тела, от причинности и все меньше от сознания, кто ты есть.

— Так, так, — затряс головой Леонид Михайлович, — да вот оно что!

— Да, кажется это так, — подтвердил доктор. — В наших книгах сказано, что гораздо больше наказывается грешник, находящийся в обществе благочестивых, чем грешник, находящийся в обществе беззаконников. Но у меня такое впечатление, что я вас утомил?

— Господи, что вы говорите?… ведь я этим живу.

— Все-таки надо признать, — усмехнулся опять доктор, — что свежего воздуха явно не хватает. Я немного прогуляюсь, — заявил он громким голосом. Затем он поднялся и направился в сторону двери. А когда возвратился от двери, посмотрел на меня как-то очень хорошо.

Мне еще не удавалось с ним говорить так, как бы хотелось, но он мне становится очень близким.

Лежа на нарах, мысленно продолжаю разговор с доктором, но мало-помалу клонит, ко сну. И вдруг ясно слышу: "Вставайте!"

Встряхиваюсь, поднимаюсь на ноги. Меня торопят к окошечку. Наскоро одеваюсь и — к двери.

— Фамилия?.. имя? отчество?.. Собирайтесь с вещами!

— С вещами? — я вздрогнул даже. А меня уже просят запомнить домашний адрес, зайти к родным.

— Эге! Нечего и гадать… в такой час только на свободу!…

— Скажи, не забудешь?.. угол Зубовской и Кропоткина… только, пожалуйста, не забудь… Понимаешь?

— Да, я все понимаю…

Тут распахнулась дверь. В камеру вошел Добряк. В руках у него какая-то бумажка. Он смущенно откашлялся:

— Прослушайте приказ начальника тюрьмы. Оглянулся вдруг, развернул бумажку, стал читать.

— Но это же неправда!

За громкие разговоры в камере, за грубое поведение во время следствия меня водворяют в карцер сроком на пять суток. Добряк посмотрел и чуть-чуть слышно произнес:

— Как-нибудь потерпите.

Наклонив голову, осторожно мягкой походкой он вышел в коридор. Хочется задержаться. Именно в этот момент почувствовал вдруг, что пятьдесят четвертая камера стала мне чем-то очень родным. Я привык к этим людям, они стали мне близкими.

Из полуоткрытой двери не спускает с меня глаз коридорный надзиратель:

— Живо, выходи!

Вскинув пальто на плечи, с узелком в руках выхожу в коридор. В следующую минуту меня уже ведут по лабиринту коридоров. Вот перешагнул порог, повернули направо и стали спускаться вниз по лестнице. Лестница ведет в тускло освещенную глубину. Карцер в подвале. Понизу, из глубины холод такой, сплошной камень. Внизу на свету надзиратель и надзирательница в тулупах и зимних шапках. Надзиратель в овчинном полушубке наваливается на меня: