Регламент классической поэтики здесь преображается и отменяется высшими законами творящего художника. В свою малую форму он вложит всю жизнь героев, открывает в ней путь к обнажению последних граней возмущенного сознания и сквозь текущий эпизод газетной хроники раскрывает извечную трагедию человека.

Сон смешного человека

Опубликованный Достоевским в апрельском выпуске «Дневника писателя» 1877 года «Сон смешного человека» имел, как и «Кроткая», подзаголовок: «Фантастический рассказ». В данном случае такое обозначение подразумевало утопическое содержание этого небольшого произведения — изображение идеального общества в духе золотого века античных поэтов, воспринятого французскими утопистами XIX века как символический образ будущего социалистического строя. Но, как всегда, Достоевский создает своеобразнейшую «государственную новеллу», изображая, как блаженное царство невинных и счастливых людей превращается путем насильственного насаждения в нем «цивилизации» в страшный мир жестокостей, злобы, порока и насилий. Эти бедствия, по мысли автора «Дневника писателя» с его охранительными тенденциями, проистекают якобы от одного «современного русского прогрессиста», который заразил своими воззрениями, «как атом чумы, заражающий целые государства», всю эту счастливую и безгрешную землю. Ложь, сладострастие, ревность, жестокость, пролитая кровь, жажда мучений, кодексы, гильотина, войны — вот к чему пришли эти «дети солнца», как называет их Достоевский. Отчаянные попытки вернуться к прежнему счастью только усиливали общую рознь и вражду. Все идет к гибели. Но пробудившийся смешной человек формулирует свой спасительный закон совместной жизни людей: «главное — люби других, как себя».

В «Сне смешного человека» с предельной сжатостью разработаны мотивы и образы предшествующего творчества Достоевского — темы золотого века, прекрасного человека, возможности устройства «всеобщего счастья», факты неизбывного страдания людей и особенно детей; в беглых зарисовках ощущаются привычные образы и «созерцания» героев Достоевского — мифологический рай, вдохновивший Версилова в «Подростке» (первоначально Ставрогина в его «Исповеди») на вдохновенное толкование картины Клода Лоррена «Ацис и Галатея»; образы Кириллова, Раскольникова, Лебядкина, человека «из подполья», доведенных до отчаяния маленьких девочек, затерянных в большом городе (Неточка Незванова, Нелли, лондонская нищенка). Как и другие произведения Достоевского (особенно 70-х годов), рассказ не свободен от противоречий и местами раскрывает в поздних исканиях его автора просветы в будущую «гармонию»: «Я видел и знаю, что люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на земле. Я не хочу и не могу верить, чтобы зло было нормальным состоянием людей…» «Как устроить рай, я не знаю», — заключает «смешной человек», убежденный в том, что на земле «не бывать раю». Свойственный позднему Достоевскому скептицизм звучит уже в этой новелле.

Такие заявления несколько ослабляют «горестные заметы» Достоевского об исторических путях человечества и перспективах его будущего развития, но никаких конкретных указаний к соединению людей в разумное общество не дают.

В конце 1877 года умирал Некрасов. Незадолго перед тем знаменитый венский хирург Бильрот, вызванный в Петербург, сделал ему операцию, продлившую больному жизнь на несколько месяцев. Но истекали сроки и этой отсрочки смерти. Друзья и почитатели с глубокой горестью чувствовали приближение конца.

Из своей якутской ссылки Чернышевский в письме к другу выразил настроение всех передовых кругов русского общества, вызванное угасанием великого поэта:

«Если, когда ты получишь мое письмо, Некрасов еще будет продолжать дышать, скажи ему, что я горячо любил его, как человека… что я убежден: его слава будет бессмертна, что вечна любовь России к нему, гениальнейшему и благороднейшему из всех русских поэтов. Я рыдаю о нем!..»

Достоевский не принадлежал к этим кругам, но он полностью разделял их скорбь. Он никогда не мог забыть, что Некрасов плакал над рукописью «Бедных людей» и первый заявил ему о своем восхищении его талантом. Он навсегда запомнил, как поэт уже в 60-х годах по возвращении Достоевского из Сибири подарил ему томик своих стихов и прочитал ему отрывок из поэмы «Несчастные» о мужественном и мудром политическом ссыльном, по прозвищу Крот, понимавшем и любившем товарищей по острогу. Он учил их преданности родине и вере в народные силы. Он толковал им сущность и призвание России:

«Я тут об вас думал, когда писал это, — сказал он Достоевскому («то есть об моей жизни в Сибири», — разъяснил романист), — это об вас написано». {Исследователи Некрасова расходятся в определении прототипа Крота. Но подчеркнутые нами стихи почти буквально совпадают с отрывком из письма Достоевского к брату по выходе из каторги (от 22 февраля 1854 года): «Поверишь ли, есть характеры глубокие, сильные, прекрасные и как весело было под грубой корой отыскать золото». Письмо это как бы первый набросок к «Запискам из мертвого дома». Оно представляло исключительный интерес и, несомненно, получило распространение в литературных кругах. Некрасов был лично знаком с Михаилом Достоевским и мог получить от него такой выдающийся документ, который и отразился на поэме 1856–1858 годов о несчастных, то есть сибирских каторжниках.}.

В начале декабря Достоевский посетил умирающего. Некрасов был совершенно истощен болезнью, но сохранял всю ясность ума. Он продолжал писать свои дивные прощальные стихи, о которых Достоевский вскоре сообщал в своем «Дневнике»:

«Прочел я «Последние песни» Некрасова в январской книге «Отечественных записок». Страстные песни и недосказанные слова, как всегда у Некрасова, но какие мучительные стоны больного! Наш поэт очень болен и — он сам говорил мне — видит ясно свое положение…»

В подобном состоянии выступает главное в человеческих отношениях за всю прошедшую жизнь и одинаково захватывает обоих друзей-собеседников. Так оно и было в этом случае. Обоим запомнилась навсегда их первая встреча, неизгладимая историческая минута двух биографий, «самая восхитительная минута во всей моей жизни. Я в каторге, вспоминая ее, укреплялся духом».

В мемуарных страницах Достоевского запись его последней беседы с Некрасовым так же значительна, как и знаменитое описание их первой встречи в июньскую белую ночь 1845 года.

«И что ж, недавно я зашел к Некрасову, и он, больной, измученный, с первого слова начал с того, что помнит о тех днях. Тогда (это тридцать лет тому!) произошло что-то такое молодое, свежее, хорошее — из того, что остается навсегда в сердце участвовавших. Нам было тогда по двадцати с немногим лет…»

И вот в обстановку медленной агонии ворвалась весенним шумом юность поэтов. Ведь именно он, Некрасов, ввел Достоевского в литературу, познакомив его с Белинским и напечатав в своем петербургском сборнике первую повесть робеющего новичка.

«И вот, тридцать лет спустя, я припомнил всю эту минуту опять, недавно, и будто вновь ее пережил, сидя у постели больного Некрасова… А прожили мы всю жизнь врозь. На страдальческой своей постели он вспоминает теперь отживших друзей.

Тяжелое здесь слово это: укоризненно — но прочтите эти страдальческие песни сами, и пусть вновь оживет наш любимый и страстный поэт! Страстный к страданию поэт…»