Такая неожиданная для писателя-демократа апология дворянского класса (уже прозвучавшая, впрочем, в речи князя Мышкина в «Идиоте») чрезвычайно усилена в «Подростке» и даже принимает здесь воинствующий характер: «Я, Версилов, дворянин с двенадцатого столетья»; «Недалеко время, когда дворянином станет весь народ русский»; «Я прежде всего дворянин и умру дворянином» (в оригинале — на французском языке) — такие лозунги и присяги произносит этот «дворянин древнейшего рода и в то же время парижский коммунар», как называет его автор заключительного письма-эпилога. Этот же моралист и резонер романа формулирует идею о русском родовом дворянстве как единственном типе культурных русских людей, способных дать «красивого героя» для изящной литературы. Он ориентируется на русских классиков: «Еще Пушкин наметил сюжеты будущих романов своих в «Преданиях русского семейства», и, поверьте, что тут действительно все, что у нас было доселе красивого».

В черновых редакциях романа имеются аналогичные ссылки на Льва Толстого:

«У меня, мой милый, есть один любимый русский писатель. Он романист, но для меня он почти историограф нашего дворянства, или, лучше сказать, нашего культурного слоя, завершающего собою «воспитательный период нашей истории»… Как бы там ни было, хорошо все это или дурно само по себе, но тут уже выжитая и определившаяся форма, тут накопились правила, тут своего рода честь и долг…» Тут и героические типы: «Они умирают за родину, они летят на бой пылкими юношами или ведут в бой все отечество маститыми полководцами».

Достоевский стремится противопоставить этой картинной и стройной дворянской эпопее беспорядок и бесформенность «случайного семейства». Детству и отрочеству Иртеньевых и Ростовых приходит на смену семейная хроника разночинца.

По жанру это роман воспитательный, как «Приключения Телемака», «Вильгельм Мейстер» или «Давид Копперфилд». Достоевский показывает, как юного героя воспитывает не школа и учителя, а сама жизнь со всеми ее темными и страшными сторонами, которым не поддается врожденно благородная душа, пробивающая себе путь к светлому миросозерцанию и плодотворной деятельности. Первоначально «Подросток» был задуман как часть «Жития великого грешника» {Одно из ранних заглавий романа: «Подросток. Исповедь великого грешника, писанная для себя».}, что могло легко воплотиться в форме педагогического романа, но вскоре Достоевский отказался от житийной манеры и обратился к обычной форме современной автобиографии.

Ущемленный в своем самолюбии незаконный сын помещика и крестьянки стремится уединиться для осуществления своей эксцентрической идеи («стать Ротшильдом»), но незаметно подпадает под влияние выдающегося мыслителя — своего отца, представляющего собой «высший культурный тип, которого нет в целом мире, — тип всемирного боления за всех». «Это тип русский», — добавляет Достоевский. По первоначальному замыслу этот дворянский интеллигент сочувствует парижским коммунарам и даже предсказывает неизбежность победы коммунизма (хотя сам Достоевский этому не симпатизирует).

Внутренний рост одаренного и привлекательного юноши развертывается не во французском пансионе Тушара, где он воспитывается, а на фоне растленного капиталистического Петербурга с его ресторанами, игорными притонами, всевозможными «клоаками с грязнотцей», над которыми высятся тихие мансарды, где мечтатели и мыслители ведут свои вдохновенные диалоги о золотом веке, о Парижской коммуне, о закате Европы, о превращении камней в хлебы. Как всегда у Достоевского, эти отблески истории и легенды полны драматизма и поэзии. В довершение этих нравственных блужданий появляется русский странник, пленяющий молодого искателя изречениями простонародной мудрости. Но «новая жизнь», приближение которой ощущает под конец подросток, поведет его не в монастырскую келью, а в университетскую аудиторию. Открывается широкий путь в науку, в деятельность, в жизнь.

В своих хождениях и метаниях подросток соприкасается и с революционным кружком, который воспроизводится в романе по отчетам политического процесса Александра Долгушина и его сторонников, призывавших к уничтожению императорской фамилии. Тема цареубийства означала для Достоевского крайнее проявление современного нравственного распада русского общества и требовала особой разработки и отдельного романа. Он обрывает в 1874 году рассказ о долгушинцах, а тему цареубийства положит в основу своего следующего романа, «Братьев Карамазовых», возросшего в «эпоху покушений».

Отсюда огромная трудность для Достоевского верно решить проблему стиля для своего романа о становлении юной личности среди всеобщего брожения. Ему необходимо найти новые формы для воплощения возникающих общественно-политических тем, которые до конца будут владеть его сознанием.

«Разложение — главная видимая мысль романа», «распад России в пореформенную эпоху; вырождение русской семьи; всеобщий хаос, неурядица и развал, вечная ломка», «расшатанность до основания нравственных начал наших», «право на бесчестье», умственная смута и моральное бездорожье, «бестолковщина нашей настоящей минуты» — все это ставится проблемно уже в записях 1874–1875 годов, но разрешается лишь перед смертью романиста.

С обычной смелостью новатора Достоевский ставит перед собой труднейшую задачу — изобразить этот всероссийский хаос в соответственной хаотической манере. Обычный общепринятый сюжет, как единство и цельность действия главных персонажей в логической причинно-временной связи их переживаний (мастерски разработанный в «Преступлении и наказании»), здесь отвергается автором и заменяется отдельными парадоксальными мотивами или беглыми интригующими эпизодами, разъяснение которых откладывается на будущее время, но никогда не наступает. Все это и создает особый стиль — повышенно динамичный, лихорадочный, миражный, вихревой или, по замечательному определению Достоевского, «бредовой или облачный», в котором жанровая природа романа с ее твердыми эпическими законами растворяется и как бы улетучивается в проносящихся видениях или смутных представлениях, свободных от закономерной кристаллизации или органического развития.