На обратном пути кое-кто останавливается у источника и заводит разговоры с девушками и накрепко к ним прилипает. Удивляюсь, как им не стыдно: каждый шов у них просит каши, заплата сидит на заплате. А Черный опять находит окольную дорожку. Вуйо еще не вернулся с суда. Григорий никак не может расстаться с пулеметом. Перед школой, на смятой траве, почти никого нет, вскоре расходятся и последние. Остаются лишь чужаки — а это я. Расстилаю одеяло на корни акации и вытягиваюсь. Неважно, что бугры, да и непривычно без них. Какое-то время сплю без сновидений, потом мне начинает досаждать пес из сожженного селения: бежит на грех лапах за нами, перегонит и давай выть. Кажется, я просыпаюсь, открываю глаза: нет ни табачного поля, ни задымленных печных труб, не пахнет горелым, а пес продолжает выть. Поднимаю голову, нигде его не видно. Наверное, заперт, голодный: успокоится ненадолго и опять затягивает ту же песню.

Вернулся Вуйо. На суде не обошлось и без смеха, рассказывает он, но над чем смеялись — толком не понял. Женщины первыми развязали языки — жаловались, кто что сделал, а за ними и мужчины. Каждый высказал в глаза, что думал. Так и разобрались.

— И что же с ними будет?

— Кой-кого уже повели в овраг.

— А остальных?

— Наверно, возьмут в батальон: надо как-то его латать… Тебе что, не нравится?

— Мне многое не нравится. Уж очень просто стало быть солдатом! Беги туда, и не знаешь куда, только бы вместе. Одних хоронишь с воинскими почестями, других расстреливаешь с издевкой — и все дела!

— А что бы ты хотел?

— Так делают и те. Ведь это глупо!

— Глупо — не глупо, а это война, братец ты мой!

Приходит Черный и приносит слив. Угощает. Я не хочу брать, а он удивляется, все, мол, из рук вырывают, а ты отказываешься. Запах вареного мяса вызывает звяканье котелков и ложек. Я получаю свой обед и съедаю его. В овраге гремит залп, за ним отдельные выстрелы «милосердия». Мы отдыхаем, чиним одежду, закладываем дыры на подметках. И когда в три часа становимся в колонну, выглядим почти прилично. Греки и русские заводят песню, нас провожают пожеланиями: «Счастливого пути!»

Дорога идет вниз и снова поднимается. Со стороны Яницы и Кердзилии подувает ветерок. Проходим километров десять, и нас встречает блеском стекол в лучах заходящего солнца Стефанина. В колонне с ненавистью рычат:

— Последний раз блестишь!

Растянувшись в цепь, в напряженной тишине перебираемся от межи к меже. У околицы начинаем постреливать, чтоб вызвать ответный огонь и определить, где неприятель. Никто не отвечает. Фашисты убежали, и село напоминает обессилевшее животное, которое готово ластиться, да не знает как.

— Спалить все! Спалить, фотия! — кричат греки и предлагают это сделать нам.

— Зачем палить? — кричу я. — Это не дома фашистов.

— А как они сжигают наши? — спрашивают.

— Ты чего вмешиваешься? — возмущается Черный.

— Нынче у него мозги набекрень, — замечает Вуйо. — Изображает из себя ангела.

— Есть у них кому сказать, что делать, — говорит Черный.

— И следует все сжечь, — кипятится Вуйо. — Пусть запомнят, как убивать раненых на Янице.

Я молчу, пусть запомнят, твержу про себя, нет тут места ангелам. Давно мы сталкиваемся со злом, вот и заразились и не отстает оно от нас ни на шаг. У реки копошатся люди, с опозданием прикрывают хворостом добро. Тут же подоспевают заметившие это и обнаруживают ямы. Начинается драка из-за свернутого в рулон ковра…

Дымится уже в разных местах, слышится потрескивание огня, по кровлям гуляет красный петух. От жара и огня лопаются стекла, языки пламени лижут печные трубы, которые быстро покрываются копотью.

В гору колонна двинулась с шумом и гамом. На плечах тюки полотна из магазина, одеяла и плащи. Если спросишь, зачем это, скажут: для госпиталя. Дай боже, чтобы госпиталь получил половину. В руках горшки с медом. По дороге мед выгребают пятерней, как лопаткой штукатура, а пустую посудину запускают вдоль откоса в пропасть. Останавливаемся на привал. Кто-то забренчал на тамбурине, и тут же закружилось коло.

Держатся липкими от меда руками, а на спине покачивается добыча.

С подножья Кавалариса, где дневал наш батальон, мы движемся на юг по извилистым отрогам Кердзилии. Безлунная ночь освещает нам дорогу фиалковой пылью и звездными искрами. В воздухе пахнет то горными травами, то увядшим от долгой суши папоротником, то морем, лавром и вереском с залива Орфана. В стороне, точно черный стог, исколотый рогами и вилами космоса, осталась Яница. Южнее темнеет громада с вытянувшимся далеко в сторону отрогом, видимо Трикомба. Столько раз ее поминали, и все получалось, будто она некое чудовище, змей-горыныч, будто нет ее горше. Но Трикомба мне не кажется страшной. Мы как-то в спешке через нее вроде бы уже переваливали, когда нужно было обойти Струмицу. В ту пору не было времени толком ее разглядеть, потому она и осталась в нашей памяти зачарованным царством из сказки. И вот сейчас, на прощанье, вижу ее издалека в темноте лучше, чем среди бела дня, когда мы карабкались по ней, обливаясь потом.