Возле Папарахии выходим на шоссе, что ведет на Стефанину. Но поскольку совесть у нас нечиста, сворачиваем на юго-запад, чтобы уйти от причитаний и запаха гари сожженного села. Пока спускаемся среди виноградников в равнину, ощущаем крепкий дух табачных полей Аретузы. Мучаюсь и никак не могу вспомнить, о чем говорит мне это имя: об Артемиде… Сиракузах… источнике прозрачной воды и о любви с таинственным сиянием…

Мурджинос напоминает: нимфа Аретуза, в которую смертельно влюбился Алфей, сын Океана и Тефии, убежала от него на какой-то остров близ Сицилии, где обернулась источником. Алфей же превратился в реку, нырнул в море и, вынырнув на острове, соединил свои воды с ней.

— В общем, — заканчивает Мурджинос, — поэтическое объяснение движения вод и подземных рек.

Оборачиваюсь, чтобы посмотреть на село. Нигде ни огонька, вижу только белесое пятно. Может, это и не село, а игра ветвей и ночного неба?

Какое-то время идем по шоссе, на Врасну. Справа к нам придвинулся берег реки с деревьями. Оттуда, через жнивье, время от времени тянет болотом и гнилью.

— Что-то далеко мы на юг подаемся, — замечает Стевица.

— Не волнуйся, — говорит Черный, — они знают!

— Не сомневаюсь, что знают, но есть и другое задание. Не люблю сразу браться за два дела. Это палка о двух концах. Наверняка запоздаем.

— Не можем мы опоздать, — возражает Черный. — Сын да дочь — день да ночь.

— Там у них ночью тихо, а днем лихо!

— Если до сих пор остались живы, переживут еще два дня.

— Если б ты знал, до чего длинный может быть один день!

— Знаю, был я и там, где день длиннее года. И Нико тоже был, спроси его.

С нами идет сапожник из Салоник, тот самый, что говорил на могиле речь. Верней, мы его сопровождаем, и это главная наша задача, а потом уже все другое. Он довольно приятный человек и весельчак. В течение двух часов он сыплет как из рукава анекдоты. Это преимущественно веселые приключения с фашистами, которых ловили в салоникских курятниках. Раза два засмеялся даже Григорий, а такого еще никто не запомнил. Под шутки-прибаутки, как под гусли, шагаем беззаботно и напоминаем не партизан, что пробиваются в опустошенный войной вражеский тыл, а веселую ватагу сорванцов, которая бродит по ночам и ворует арбузы или виноград. Почему бы и нет, если он уже начинает поспевать?.. Хочется человеку отвлечься от бесконечных засад, стрельбы и отступлений, стало ему скучно до тошноты. Нам повезло, по крайней мере так думали в батальоне и даже нам завидовали, поскольку мы избавились от длительного отдыха, напоминавшего карантин.

Прохлаждались мы около недели, даже чуть больше. Видо и Влахо за это время поправились, выписались из госпиталя и пришли к нам. Отдых, собственно, запланирован не был. Бригаду готовили к переходу через Стримон и к вторжению в районы Серрэса и Драмы; и тут что-то не получилось с переходом: то ли неудачно выбрали место, то ли нас обнаружили и готовились устроить кровавую баню — во всяком случае, ждать нам осточертело. Чтобы скоротать время, мы ходили по селам, где распевали песни и кричали «ура» перед портретами Сталина и Сарафиса [43] . Охрипнув, не знали, что делать дальше. Мы ели и спали, загорали на солнце и спали, чистили оружие и спали, били вшей и спали. Спали в густой тени каштанов и редкой тени маслин, дремали у развалин, в кустах, в пещерах и на утесах, глядя на море. Отоспались за все бессонные ночи и выспались на месяц вперед. Наконец сон стал для нас синонимом скуки, а отдых — мучительной расслабленностью. Единственным нашим развлечением оставалось критиковать еду, но и это надоело.

Несколько дней тому назад крестьяне привели из Саиты Стевицу Котельщика. Вся кожа у него была вытатуирована колючками ежевики, в которой его нашли. Кроме кожи, костей, копны спутанных волос и нескольких связанных друг с другом тряпок на теле, был еще и повидавший виды обрез с пятью патронами в магазине. Стевица бежал еще до нас из давломельского лагеря и оказался в краю озер. Фашисты напали на их партизанские группы, которые действовали северней церкви св. Николы и в окрестностях Сиврии, тогда же, когда и на нашу бригаду. Отступали к Карабунару, потом к Бекирлию. Бились не щадя сил, бились и после, и вдруг исчезли. Единственный живой свидетель, Стевица по прозванию Котельщик, полагает, что остались раненые и, подобно ему, прячутся в зарослях ежевики да в овражках. Начальство забеспокоилось и решило предпринять поиски. По ряду причин выбор пал на Мурджиноса.

Стевица хромает, он устал и дремлет на ходу. Чтоб не заснул, Черный и Вуйо засыпают его вопросами:

— Ты чего себе такое имя выбрал: «Котельщик»?

— Не имя это, а прозвище.

— А почему котел?.. Родич у тебя котельщик или котел у кого украл?

— Я воровал консервы, когда работал на Афаэле.

— За консервы тебя бы прозвали «консервщиком», а не «котельщиком».

— Я прятал консервы в котле для еды. Опускал их в баланду, что оставалась на дне, и так проносил в лагерь, чтоб не нашли охранники.

Поначалу я думал, что он глуп, но ошибся. Он комбинатор, а подобные люди в чем-то ограниченны. Даже не ограниченны, просто их мозг работает в другом направлении: не любит затруднять себя запоминанием имен, названий, лиц. Люди для них лишь средство для осуществления цели, все прочее неинтересно и несущественно. Иначе невозможно объяснить то, что из десятка наших людей, с которыми Стевица вместе был на Сиврии, он не помнит почти никого. Неясно вспоминает Шумича, Ибро, часто их путает и не уверен, один это или два человека. Узун, по его словам, погиб и похоронен у озера в Лангаде; Жарко Остроус был тяжело ранен и покончил с собой, чтоб не мучиться. Когда спрашиваю его о Билюриче, он, пожимая плечами, замечает: