Из седловинки, которую они недавно прошли, раздался выстрел, пуля просвистела над головой. Они бросились вперед и, прежде чем преследователи успели сделать второй выстрел, оказались в мертвом пространстве. Но пока принимали решение, как поступить дальше, идти ли виноградниками или продолжать тем же путем, на равнине зазвучали выстрелы, из-за горы им хрипло ответил уже знакомый немецкий пулемет.

— Подбавь жару, теперь не до шуток! — с озорством воскликнул Градич, пускаясь бегом. — Ну влипли! Со всех сторон обложили, не сообразишь, куда и податься.

Стоять на месте было нельзя, назад идти некуда. Новая пальба придала им сил. Поочередно переходя с шага на бег, более двух часов шли они вперед, пока наконец достигли пепельно-серого холма, изрытого потоками вешних вод. Бросились на иссохшую землю и закрыли глаза. Вдали угасали редкие выстрелы — погоня отстала, огонь ослабевал. Градич мгновенно уснул, захрапев во всю мощь широкой груди. Поджанина тошнило, все кружилось у него в голове, нестерпимо хотелось спать, однако тревога не покидала. Снова преследовал его приглушенный топот коней, как вчера, и, силясь отогнать звуки, он тряс головой. Но при этом уходил и столь желанный сон.

Внезапный выстрел вспорол тишину, за ним зачастили другие. Вперемежку, очевидно из разных мест и без определенной цели, преследователи палили в белый свет. Поджанин подполз к вершине холма и увидел на расстоянии выстрела движущуюся цепочку местных охранников. Он узнал их по тесным, облегающим штанам и лентам с патронами.

Он пополз обратно, безжалостно растолкал Градича, невинный и по-детски растерянный взгляд которого вконец разозлил его, и потянул товарища к подножию холма. С трудом ступая разбитыми и стертыми ногами, они сперва трусили рысцой, потом пустились бегом, и это было долгое, бесконечное, безнадежное бегство, когда забываешь и раны, и усталость и не замечаешь обрывающегося дыхания.

Солнце уже клонилось к западу, а позади широким полукругом трещали винтовочные выстрелы. Расстояние увеличивалось, звуки погони как бы линяли на глазах, но и это теперь не могло ободрить беглецов. В любую минуту они могли напороться на вражескую засаду или патруль. Вардара не видно; леса, который укрыл бы их, поблизости не было. И даже горы на севере словно бы отодвинулись, стояли вдалеке, серые и бледные, словцо на какой-то иной планете.

— Ух, мерзкая земля! — рычал Градич, когда они присели передохнуть. — Ни куста тебе, ни норы, совсем негде спрятаться, и есть охота, Милия… А не сварить ли нам твои ботинки? На них кожа есть, выйдет суп, супчик…

Но Поджанину было не до шуток. Сжав руками маленькую острую головку, он молчал.

— Вон вода какая-то, лужа ли, озеро, — продолжал Градич, у которого не хватало сил молчать, если он не спал. — Ей-богу, там и рыбка водится. Слушай, придумай что-нибудь, как нам ее на сушу выманить!

Поджаниы встал и там, куда указывала рука товарища, увидел в окутанной дымкой дали сверкающее в лучах заходящего солнца зеркало воды. Он торопливо извлек из кармана карту и разложил ее на земле. Упер палец в голубизну Салоникского залива, затем повел его к северу. Начал что-то высчитывать шепотом, точно колдуя, и вдруг громко воскликнул:

— Это — Арджан-озеро! От него до Салоник более ста пятидесяти километров… Быть не может, чтоб мы столько прошли.

— Да мы все двести отмахали, вот, глянь на мою обувку…

— Считай двадцать часов по… И если б мы шли напрямик…

— А мы и шли напрямик, они не дали нам свернуть ни вправо, ни влево.

— Значит, если это Арджан-озеро, то вон та гора — Каувлак-тепе, и если нам не соврали, что наши бригады дошли до Арджана, тогда… Тогда мы спасены…

Он дважды перевел взгляд от карты на лежавшее вдали озеро и обратно, а потом задумался, опершись на руку. Отяжелевшая голова его сама собою скользнула на расстеленную карту Балкан. Губы бессознательно повторяли странное это название — Каувлак-тепе, а из глаз выкатилась одинокая мутная слезинка и упала на голубое пятно, означавшее на карте Арджан-озеро.

Уже три недели, как Милош Анджелич покинул дом: его арестовали и увели в колашинскую тюрьму во время большой акции, в которой предполагалось до первого снега очистить край от «подозрительных элементов» и обеспечить успех облавы. Сейчас в доме Милоша у очага на буковом пне сидит его свояк, Михаиле Анджелич, сутулый, согнувшийся, упер лоб в ствол винтовки. Винтовка заряжена, пуля в стволе, стоит только зацепить пальцем курок — и грянет выстрел. Не шелохнется, словечка не выронит, но всем своим огромным усталым телом смутно, точно сквозь сон, ощущает и жадно впитывает приятное тепло, пар перекипевшей ракип и запах жженого сахара, смешанные с запахами тлеющей сосновой хвои.

Захмелел он немного от кружки горячего напитка, все его чувства словно бы стали хмельными, а бодрствует только острая восприимчивость к запахам, усилившаяся после долгого пребывания на горном воздухе. Впервые за полгода вступил он в обжитой дом, и уже с порога поразило его обилие запахов, к которым в прежней своей домашней жизни был он почти глух.

Неподвижными печальными глазами, которые только и остались живыми на его потемневшем лице, глядит он на жену Милоша — Нешу, как она, стоя на коленях перед очагом, мнет и давит тесто в лохани. То нагнет лохань вправо, то вывернет влево на неровном земляном полу — от этого кажется, будто кто-то тяжелыми башмаками стучит возле двери. Женщина спешит; когда он пришел, спросила — замешивать ему ржаного или ячменного хлеба, а он в ответ: «Ставь какой скорей поспевает, некогда ждать». У него в доме лохани были не такие мелкие и не так легко было их набок поставить — дно у них было широкое и устойчивое, замешивалось и съедалось много хлеба… Потом и лохани сгорели вместе с домом, и все миновало. Понеслось под гору, как норовистый мул!..