Михаил считает: нет одного серба, где он? Считает Вуйо:

— Пять! Все налицо!

Русский не уступает:

— Нет старого с усами.

— Нет Влахо Усача, — говорит Видо.

— Зачем о нем вспоминать? — замечает Черный. — Я так больше не могу.

— Что не можешь?

— Болит у меня брюхо, не привык я лежать на нем.

Болит оно и у меня, я только не понял почему. Неудобное и какое-то унизительное положение тела. Легче, когда человек двигается, даже когда ползет. Потому мы и доползли до ограды, греки тоже. Черный прошил автоматом живую изгородь, оттуда ответили двумя-тремя нерешительными выстрелами. То ли обманывают, то ли в самом деле отступили?.. Наш взводный поднимается, и мы бежим через кустарник: окоп пуст, пулемет молчит. Справа, из овражка с десяток людей в желтых кителях кидаются к осиннику, двоих настигают пули. Я закрываю рукой глаза.

— Ты ранен? — спрашивает, подхватывая меня, Вуйо.

— Нет, что-то попало в глаз.

— Дай-ка посмотрю!

— Пройдет само.

И прошло. Разглядываю горы, с которых мы спустились, и отдельные куски дороги на них. Днем все смотрится иначе. Слышны радостные восклицания. Всюду с треском распахиваются ворота, отворяются окна. Вуйо, Видо и Душко идут поглядеть на пленных.

В прохладе, у источника, незанятая скамейка. Я опускаюсь на нее с одной стороны, Черный — с другой. Середину мы оставляем Григорию. Он садится и вздыхает.

Мы молчим и слушаем, как завывает собака и журчит вода. Война кончится, и человек сможет каждый день сидеть на скамейке и слушать, как вода бьет из земли.

Изнуренный маршами вокруг Лахании, больше чем боями, Третий батальон, отделившись внезапно от Девятнадцатой бригады, двинулся на восток. Ночью, без всякой стрельбы, мы пересекаем шоссе и углубляемся в пустынную, испокон веку не заселенную местность. И около полуночи начинаем подниматься на гребень, возле которого вьется автомагистраль на Серрэс. Путь долгий, а люди истощены, спотыкается скотина, но никто не осмеливается спросить, когда это кончится. В какие-то мгновения усталость вызывает во мне глубокую неприязнь не только к тем, кто нами командует, сидя на лошадях, но и к тем, кто беспрекословно шагает в одном ряду со мной. Боюсь я такой неприязни и нервной распущенности. Это ведь тоже спотыкание, и намного опаснее обычного, потому пытаюсь успокоить себя, убеждая, что наверху дорога будет легче. Досаждают мелкие камешки, которые лезут в ботинки через дыры в подошвах; вытряхивать их бесполезно — тут же набиваются другие. Товарищи мои более выносливы. Они терпят все. По сути дела, это только я слабак, которому тюкнуло в голову кобениться…

В долине у шоссе замелькали трассирующие пули. Выстрелы приглушены расстоянием, их слышишь, когда уже гаснет летящая огненная нить, и потому кажется, что она не связана со звуком. Подобных чудес на свете немало — на первый взгляд ничего общего, а поймешь их единство и перестаешь удивляться. Миня Билюрич тоже удивился бы, если б я рассказал ему, как он мне помогает и как я, словно утопающий за соломинку, хватаюсь за его имя, за память о нем. Он и не подозревает об этом, идет своим путем, молча, незлобивый и терпеливый, подобно Свето Младеновичу, Бранко Меденице или Югу Еремичу. Ему и невдомек, что от него идут, проникая сквозь пространство и время, невидимые лучи. Человек не весь там, где он зашит в кожу; даже когда мертв, он не весь в могиле. И я тоже не весь тут, частицы моего «я» находятся кто знает где, куда сам я никогда и не доберусь — я развеян, как дым сгоревшего костра, смешался с прядью тумана над водой, с облачком над горой и блуждаю там над смертью и долго еще буду блуждать.

Не знаю, когда я смежил глаза. Туман рассеивается, на прогалинах около Любаштицы показываются деревья. Дорожка вьется и петляет среди травы, рядом тянется плетень. Колья, скрепленные лозой, стоят парами. На лозе раскинуты рядна, на кольях проветриваются кожухи. Я вздрагиваю и останавливаюсь: наскочил на кожух, нет, на придорожный куст. Сухой, покрытый колючками — не очень это похоже на Любаштицу, ничего общего. Кожухи шагают. Одни уходят вперед, другие только нагоняют и хоть бы что! Узнаю Влахо Усача и вспоминаю: мы где-то в Греции, во Фракии, близ Серрэса. Влахо со своей вытянутой вперед шеей напоминает усталую клячу, которая напрягается изо всех сил, чтоб довезти кладь. Изменился и он — не жалуется, не ловчит и давно уж никого не бреет.

— Тянешь, Влахо? — спрашиваю я.

— Прыгаю, как меркур [39] .

— Какой Меркур?

— Почем я знаю? Слыхал от школьников, еще до войны, в голове и осталось.

— А у тебя и в самом деле штаны очень приметные, издали бросаются в глаза. Надо их обменять.

— Как? Никто свинью на бобра не меняет!

— Попроси интенданта Косту, он тебе даст.

— С мертвого, что ли? Ну уж нет, лучше погибнуть.

Рассердился, бормочет, что умирают в жизни только раз и потом уж никогда больше. И негоже напоминать о той ночи, которую он хочет поскорей позабыть.

Но как нарочно часть этой ночи разматывается с катушки воспоминаний, и в моей памяти возникают: крики, стрельба, немецкий гарнизон ловко увернулся, предоставив защищать свои претензии во Фракии болгарским фашистам. Бог знает почему мы, закусив удила, решили выгнать их из окопов неподалеку от школы. Заупрямились и они — не уступают. Под откосом поросшая кустарником котловина, в кустарнике шуршит листва, не иначе скотина. Видо думает, это корова — жалеет, погибнет ни в чем не повинное животное. А комиссар Кацони уверяет, что никакая это не корова, а прячется трус. И давай швырять камнями в кусты и кричать:

— Эладо, эладо!

Из кустов выбирается Влахо Усач. У комиссара и руки опустились, стал извиняться: не гнал бы, если б знал, кого выгонит. И тотчас ушел — поглядеть, что делается за школой. Какое-то время мы огорошены, слушаем, что Влахо бормочет: слабое, мол, у него зрение, сбился с дороги и штаны, дескать, немецкие, летние, в темноте так и светятся, притягивают взгляды и пули…

Черный его перебивает: надо кончать, и поскорей, одной очередью, в этой же котловине, достаточно ему нас позорить…