— Не торопись, ничего страшного, они далеко.

— Кто такие?

— Поглядим! Кого-то ведут.

— Кого ведут?

— Каких-то людей. Кажись, наших.

Поднимаюсь. Спирос указывает на дорогу: с севера к мосту направляется группа людей, сзади двое — с винтовками, ремни крест-накрест, а спереди плетутся три или четыре понуренных и безоружных человека. Наверно, переводят из сельской в городскую тюрьму. Придется их встретить у моста, хоть это и не входит в наши обязанности. Черный говорит, что хочется ему освободить кого-нибудь, а не только брать в плен, убивать или удирать самому. И Видо соглашается, я тоже не хочу портить игры, колеблется только Спирсе. Но и он долго не выдерживает и соглашается поглядеть на них поближе. От межи до межи мы пробираемся к мосту и прячемся за живой изгородью. Сейчас мне понятно, почему я не люблю ждать: ожидание всегда сбивает с толку и порождает червячки сомнений: «А если они окажут сопротивление? А если дойдет до стрельбы? А если так? А если эдак?» И все в таком духе. «Ко всем чертям! — заорал я на самого себя. — Пустое, трын-трава, а жизнь и того дешевле и не будет дороже ни здесь, ни в другом месте!..»

На пригорок выходят два связанных человека, сразу за ними еще два и конвойные — один хромает, другой, с расстегнутым воротом, курит. Черный выскакивает на дорогу и, грозя автоматом, кричит, чтоб подняли руки, не то он будет стрелять. Спирсе переводит его слова. Я снимаю с плеча хромого винтовку, как с вешалки. Другой конвоир дергается, колеблется, досадно ему, что обезоруживает его мальчишка. Я сую ему дуло винтовки под ребра, пока Видо вынимает у него из кобуры пистолет, расстегивает ремни патронташей, словно рассупонивает лошадь. Держим их на мушке и развязываем арестованных. Они встряхивают руки и растирают рубцы. Черный с пыхтением, неторопливо и старательно связывает караульных.

— Не очень, — говорю ему, — руки им оторвешь.

— Не велика беда, — говорит Черный.

— Кто знает?

— Знаю, сразу видать. Погляди, как они их вели.

— Ни к чему нам им уподобляться.

— А кому еще?.. Ремесло это они знают лучше нашего.

Один из освобожденных находит в ограде палку, подскакивает к караульному с расстегнутым воротом, напоминает ему о своих товарищах и бьет по зубам. Спирос отталкивает его и грозит пальцем, а юноша начинает рассказывать, что он претерпел. И, разъярившись от воспоминаний, снова кидается на обидчика: так нам приходится не раз защищать насильника от суда правды.

Спирсе остается ждать смену. Ее мы встречаем у входа в лагерь и замечаем в самый последний момент, наше внимание занимает совсем другое. В воздухе чувствуется запах дыма и щелока. До слуха доносятся неземные голоса, которые заставляют нас остановиться.

— Ей-богу, женщины! — восклицает Черный.

— Откуда им взяться?

— Спроси господа. Черт знает откуда. Сейчас человек понятия не имеет, кто, куда и как приходит… Клянусь богом, женщины! Ты погляди: взаправду женщины!

По две, по три они стоят у котлов и в облаках пара и дыма выглядят куда красивей. Словно напоказ, они выставляют голые руки и белые икры ног. Дождь вожделенных взглядов потоком заливает их с пригорка. Но они прикидываются непонимающими. Кипятят себе, полощут не стиранное месяцами белье. Складывают в кучи на камни, а волосатые одичавшие мужчины выжимают его и развешивают на веревках и ветках. И словно зачарованные ждут новые поручения и подыскивают повод, чтоб остаться подольше и поглядеть на них поближе. Потому на нас никто не обращает внимания. Первыми заметили женщины, и только потом подошли и окружили мужчины. В стороне остался лишь Вуйо. Увлечен разговором с девушкой, ковыряет каблуком песок и что-то лопочет по-гречески. Бросил на нас мимолетный взгляд и словно не узнал. Девушка, опустив ресницы, терпеливо его слушает. И вдруг поднимает ресницы, мы встречаемся взглядами, и, вздрогнув, я опускаю глаза. Если еще раз она так на меня посмотрит, я забуду, где я и кто я.

Когда мы добираемся до мельницы, превращенной в штаб Третьего батальона, оказывается, Маврос и Кацони ушли на какое-то совещание. Нас это не печалит: всегда лучше отложить встречу с начальством, какое бы оно ни было. Ждем, проходит полчаса, их нет, и мы молим бога, чтоб задержались подольше. Приходит Спирос, и мы перелагаем ответственность на него, а сами себе командуем: «Вольно!» Оставив пленных, освобожденных и тех, кто вокруг них собрался препираться в чахлой и быстро убывающей тени, уходим, «чтобы привести себя в порядок», а на самом деле поглядеть на женщин. Бог знает, доведется ли еще когда-нибудь так близко на них поглядеть? А главное, уж очень хочется нам оставить при себе отобранные пистолеты. Если удается что-то «зажать» или «забыть», после двух-трех дней расследованием уже не занимаются. Особенно по отношению к нам: известно, что мы еще ничего не стащили, и потому нам простят вещи и посерьезней. Видо подпрыгивает от нетерпения на ходу — уж больно спешит разобрать новый парабеллум.

У реки горят костры, их стало еще больше. Пенится и бурлит щелок в котлах, стелется пар над песчаными косами. Кусты, покрытые выстиранным бельем, напоминают шатры из лохмотьев, и весь наш славный Третий батальон точно огромный цыганский табор, только без детей и стариков. Целую неделю будем чистыми, а потом опять все пойдет по-прежнему. Когда война кончится, все придется кипятить и парить по крайней мере несколько лет. Люди запаршивели на редкость. Вши, короста, мухи, блохи, клопы, уховертки, ползучие гады, клещи-кровососы, паразиты, хвастающие тем, что они на высшей ступени развития; тараканы и скорпионы, крысы и пиявки — расплодилось этого добра в смесях и симбиозах выше всякой меры. Мылом и водой тут не обойдешься… Не поможет и щелок, потому что это проникло вглубь и научилось приспособляться. Если не найдутся более сильные средства, все охватит чума, и через год-другой мы опять будем мучиться.

Черный подталкивает меня, чтобы вывести из задумчивости, и подмигивает: погляди-ка! Вуйо Дренкович сидит на камне, гречанка рядом. Молчат. Наговорились, или надоело подыскивать слова. Смотрят друг на друга, будто ничего на свете не существует, и мы, что ходим, — невидимки. Сидят среди дыма, пара, запахов щелока и мокрого белья, и потому их отрешенность кажется ненормальной. В знак приветствия я покашливаю, но они не слышат. Видо вбирает голову в плечи, отворачивается и краснеет. Черный завывает, будто волк зимой на луну. Девушка вздрагивает. Вуйо глядит на Черного с укором. Узнает нас, наконец улыбается: прощает наши грехи. Готов простить и большее, блаженствует человек, на седьмом небе, одурел от счастья. И вдруг, посерьезнев, с оттенком грусти, просит: