Но всерьез мы с Бамбингером поцапались из-за кофе. В войну кофе, если помните, было нормировано. Дети получали свою норму по достижении двенадцати лет. На кофе были особые талоны. Я с нетерпением ждал, когда мне исполнится двенадцать, и на следующий же день потребовал налить мне кофе. Мамины губы тронула еле заметная улыбка. Бамбингер, однако, посмотрел на нее предостерегающе, на меня — укоризненно.

— Ты же знаешь, тебе нельзя пить кофе, — сказала мама. — Мал еще.

Сестра ухмыльнулась и чуть ли не в один глоток осушила свой кофе.

— Законно избранным правительством Канады мне со вчерашнего дня дано право пить кофе.

— В правительстве полным-полно антисемитов, — гнул свое отец.

Я, однако, заметил, что мама дрогнула.

— Всего одну чашку, — канючил я. — Ты что, умрешь от этого?

— Твоя мать права. Для растущего организма кофе вреден.

Если ты поздно ложился спать, это, согласно Бамбингеру, тоже замедляло развитие. Так же как и вечера, проведенные в кегельбане.

— Это дело семейное, и вам бы в него свой нос, а он у вас на двоих рос, не совать.

— Немедленно извинись перед мистером Бамбингером!

— Или я получу причитающуюся мне по закону норму, или разорву свои талоны.

— Ничего подобного ты не сделаешь. А теперь извинись перед мистером Бамбингером.

Бамбингер издевательски улыбался, выжидал.

— Идите к черту! — завопил я и напустился на Бамбингера: — Чего вы удрали от Гитлера, струсили? Чего бы вам не уйти в подполье, не бороться против Гитлера? Все лучше, чем бросить жену и детей и спасать свою шкуру.

Мама отвесила мне оплеуху.

— Ах так? — Я выскочил из-за стола. — Я ухожу из дому.

На улице моросил дождь. Я — руки в карманах ветровки, за спиной наспех собранный рюкзак — поплелся к кегельбану: там расставлял кегли Херши.

— Слышь, — сказал я. — Хочешь убежать из дому вместе?

Херши отер пот со лба — осмысливал мое предложение.

— А до понедельника повременить нельзя? У нас сегодня латкес [111] на обед.

На обратном пути я рассказал Херши, как меня допекает Бамбингер. Тут дождь полил всерьез, и мы укрылись под наружной лестницей.

— Слышь, сделаешь для меня одно дело? — спросил я.

— Нет.

— И на том спасибо.

— Чего тебе надо, чтобы я сделал?

Я попросил Херши позвонить к нам в дверь и сказать маме, что я упал в обморок или что-то в этом роде.

— Скажи, что ты шел себе по своим делам и наткнулся на меня — я лежал в канаве.

— Дрейфишь. Так я и знал. Тебе нипочем не убежать.

Тут Херши меня пихнул, и я скинул рюкзак — хотел его оглоушить. Он пустился наутек.

Шел одиннадцатый час, дождь сменился снегом.

— Ты вернулся, — сказала мама: она, похоже, нешуточно обрадовалась.

— Только на эту ночь.

— Пошли. — Мама взяла меня за руку. — Мы только что узнали замечательную новость.

Бамбингер — хотите верьте, хотите нет — плясал вокруг стола с моей сестрой. На голове у него красовалась бумажная шапка, очки висели на кончике носа.

— А вот и блудный сын воротился, — сказал он. — Говорил же я вам, что беспокоиться не стоит.

Бамбингер расплылся в улыбке, ущипнул меня, и пребольно: я не успел увернуться.

— А родители еще собирались отправить полицейских на твои поиски.

— Миссис Бамбингер и Юлиус спаслись. — Мама захлопала в ладоши.

— Они выедут из Австралии, — сказал папа. — Пароходом. Мистер Бамбингер получил телеграмму.

— Я вымок до нитки. Скажи спасибо, если я не схвачу пневмонию.

— И верно. Вы только посмотрите на него, — сказал папа. — Можно подумать, он из реки вылез. И что он этим доказал? Ничего.

— Я вам вот что скажу, — вмешался Бамбингер. — Может быть, кофе пить ему еще рано, но капля-другая бренди ему не повредит.

Все засмеялись. Оттолкнув Бамбингера, я рванул в свою комнату. Мама пришла следом.

— Ты почему плачешь?

— Я не плачу — я промок.

Из столовой доносился смех.

— Возвращайся к своей компании. Веселись.