— Помилуйте, генерал, вы уже чересчур строги… Всему миру известно, что Франция…

— Славны бубны за горами… А наша-то молодежь от Франции без души… да и отцы хороши… без француза-учителя и компаньона стал дом не дом; а француз-то иной был там, у себя, кучером или лакеем, а у нас стал во всем учителем… Тут, какой же прок! Держи карман шире.

Молодой человек сделал презрительную гримасу и уж хотел отойти, но вокруг собралось несколько человек придворных, а Суворов между тем с серьезным видом начал обходить кругом него, говоря:

— Помилуй бог, как у вас все это хорошо пригнано. Все сидит, как влито… И кафтан, и камзол, и чулки, и ботинки, и прическа — восторг. И все, чай, французы вам смастерили?

— Вы шутите, генерал, — с дурно скрываемым раздражением заметил молодой человек, — вы сами же, я слышал, говорите: «Ученье свет, а неученье — тьма…» Как же вы хотите, чтобы мы пренебрегали французами, нашими учителями во всем.

— Полно, так ли, — возразил Александр Васильевич, — вы, батенька, как я вижу, не поняли меня… Точно, я сам всегда говорю: «Ученье — свет, а неученье — тьма», но тут же и прибавляю: «Дело мастера боится…» Наука и познания нужны, необходимы, но какие познания, какие науки?.. Правила веры в Бога милостивого: люби Бога, царя, отечество, ближнего и исполняй Божеские и царские законы не криводушно; это — изволите видеть — первая и самая главная наука, а к ней должно еще знать: историю отечества, всемирную историю, географию, статистику, математику, рисование, черчение планов, инженерное и артиллерийское искусство и понимать для одной необходимости иностранные языки… Все это нужно, помилуй бог, как нужно!

— Но раз французы не учат нас всему этому в совершенстве?..

— Нет, не учат, и по очень простой причине, что сами этого не знают… Они наемники и самый лучший из них не знает нас, не знает нашего характера, не знает России, а образовывает детей по-своему, по-заграничному. И вот, выросши, барчук становится не то русским, не то иностранцем, не разберешь. Своего отечества не знает… Какой же он верный сын своей матери — России?

— Александр Васильевич разгорячился и не заметил, как к кружку слушавших его придворных, все увеличивавшемуся, подошла сама государыня. Придворные сделали движение, чтобы расступиться и пропустить вперед императрицу, но последняя жестом заставила их оставаться на своих местах и с улыбкой слушала речь Александра Васильевича.

— Последний между тем продолжал:

— Поверьте, батенька, что из таких барчуков не будет проку. Вот я вам приведу пример. Это случилось в Варшаве, в прошедшем году. Раз явился ко мне француз-коробейник с разными безделушками: с духами, эссенциями, мылом и ваксой, — и убедительно просит у него купить чего-нибудь… «Я, — говорит, — бедный человек, купите хоть ваксу!» — и для большей убедительности намазывает себе ваксой по башмаку, трет щеткой — и башмак его стал словно стекло на солнышке! Хороша, думаю я, вакса; взял да и купил три банки и заплатил что-то очень дорого. Прошка мой никак не хотел ее брать. «Барин, говорит, не бери; вакса своя хороша, а эта, с позволения сказать, дрянь даром что блестит; от нее пропадут сапоги; не верь некрещеному, барин! Эта вакса годится на ихнюю кожу, а на нашу русскую не годится!» Я не послушал его, взял-таки и тотчас же велел вычистить новые сапоги, вышло загляденье! Так вот и блестят… Вот я и велел и все свои сапоги перечистить этой ваксой, да и щеголять на диво! Даже польские паны смотрелись в мои сапоги, как в зеркало!.. Прошел день, другой, третий — глядь! У одного сапога лопнул перед, потом у другого, у третьего, а недели через три все три пары полопались!.. И пропали мои сапоги, и вышло по-Прошкиному, что вакса-то годилась только на французскую кожу.

— Слушатели рассмеялись. Франтик молчал.

— Вот так-то, сударь мой, и наука, преподаваемая французами детям русских бояр, она, как вакса, съест всю доброту и крепость души русского человека: он не будет знать ни Бога, ни святой православной Руси, не будет иметь чистой любви к царю и отечеству, не станет любить и уважать своих родителей, не будет годен ни на что и никуда… точно так же, как стали негодны мои сапоги.

С этими словами Суворов низко поклонился молодому человеку и хотел уже удалиться, но в это время заиграли ритурнель нового танца.

Александр Васильевич быстро обернулся, подскочил к молодому щеголю и сказал:

— Вот это, сударь, по вашей части… Помилуй бог! Мы с вами будем танцевать!.. Казачка, что ли?

Молодой человек сначала нахмурился, но потом, рассудив, вероятно, что в танцах он в свою очередь может подурачить Суворова, согласился с принужденною улыбкою. Стали на места. Юный князь легко выделывал необыкновенные па и антраша.

— Помилуй бог, как хорошо, помилуй бог, какой искусник! — говорил Суворов и когда танцор приближался к нему, то, подтопывая в такт ногою, повертывался кругом.

Окончив танец, франт с насмешливой улыбкой обратился к Александру Васильевичу:

— Теперь, генерал, ваша очередь. Покажите ваше искусство.

— Помилуй бог. Куда уж мне против вас. А вот вам парочка.

Суворов взял за руку и подвел его к нарядно и модно одетой даме и уж хотел удалиться, как среди расступившихся смеющихся придворных появилась императрица.

Улыбаясь, подошла она к чудаку-генералу и, ласково улыбаясь, сказала:

— Спасибо вам, Александр Васильевич, что проучили молодчика.

— Помилуй бог, матушка-государыня, где мне других учить, я и сам ничего не знаю.

Он упал перед ней на колени. Императрица подала ему руку. Суворов, стоя на коленях, поцеловал руку монархини.

— Встаньте, мне надо поговорить с вами…

Александр Васильевич быстро вскочил. Они пошли по зале.

— Кстати, я должна вам сказать, что вы мне будете очень нужны в Финляндии, — обратилась она к нему.

— Слушаю, матушка-государыня.

Они подошли к дверям второй залы, и Суворов откланялся, а вскоре и уехал из дворца.