Второе. Екатерина Дантес пытается оправдать отсутствие писем от брата Ивана недоразумением на австрийской границе. Возможно и такое. Но, скорее всего, дело вовсе не в опрометчиво не приклеенных марках на конверт письма брата, а все-таки в том, что лицо четы Дантес, проявляясь все ярче, стало яснее и понятнее и для Ивана Николаевича Гончарова.

Надо полагать, что, следуя семейной традиции, некоторые нежелательные подробности и проблемы приходилось опускать в переписке не только сестре, но и брату Дмитрию. Как известно, к тому времени у него сложились непростые отношения с матерью из-за ее привязанности к управляющему ярополецким поместьем С. Ф. Душину (1792–1842), очевидно, нечистому на руку, как думал о нем еще сам Пушкин.

Становятся понятными мотивы, по которым мать Натальи Николаевны, отослав своих детей и больного мужа в Москву, уединилась в своем имении Ярополец. По свидетельству С. А. Соболевского в пересказе Бартенева: «У Пушкиных она никогда не жила. В последнее время она поселилась в Яропольце и стала очень несносна: просто-напросто пила. По лечебнику пила». Потому-то Наталья Николаевна и решила забрать старших сестер в свою семью. «„Зачем ты берешь этих барышень?“ — спросил у Пушкина Соболевский. — „Она целый день пьет и со всеми лакеями…“»{746}.

П. И. Бартенев ответ Пушкина закончил многоточием и, как мог, сам пояснил: «Соболевский уговаривал его не приглашать их, но в Яропольце оставаться им было невозможно с матерью, которую окружали богомолки и над которою властвовал ее кучер»{747}.

Возможно, что так и было, — на все, очевидно, были свои причины. Во всяком случае, в альбоме Натальи Ивановны сохранилась запись, сделанная ею в день кончины Душина: «Человек, смерть которого оставила в моей жизни такую пустоту, которая не исчезает с годами. Шатобриан.

19 сентября 1842»{748}.

И хотя отношение детей Натальи Ивановны к управляющему было весьма определенным, мать все же от их имени распорядилась высечь следующую эпитафию на его надгробном камне:

Так, при живом муже Наталья Ивановна овдовела. Ей было почти 57 лет. Похоронив Душина, она, вероятно, желая заглушить свое женское горе, уехала к старшему сыну, а в конце октября вновь возвратилась к себе в Ярополец, отправив письмо в Полотняный Завод:

«31 октября 1842 года.

…Я благополучно вернулась домой, дорогой Дмитрий, и хотя все вокруг мне кажется пустым и печальным, как и во мне самой, я все же стараюсь вникать во все, что произошло за время моего отсутствия; кажется, все шло своим чередом»{750}.

П. А. Плетнев — Я. К. Гроту.

«…Чай пил у Пушкиной (жены поэта). Она очень мило передала мне свои идеи насчет воспитания детей. Ей хочется даже мальчиков, до университета, не отдавать в казенные заведения. Но они записаны в пажи — и у нее мало денег для исполнения этого плана. Был там на минуту Вяземский, который как папа нежничает с обеими сестрами…»{751}.

Долли Фикельмон — своей старшей сестре графине Е. Ф. Тизенгаузен. Из Вены в Петербург.

«…Мы не увидим госпожи Дантес, она не будет бывать в свете и в особенности у меня, так как она знает, что я смотрела бы на ее мужа с отвращением. Геккерн также не появляется, его даже редко видят среди его товарищей. Он носит теперь имя барона Жоржа де Геккерна»{752}.

«В Вене старика Геккерна сухо приняли за эту (дуэльную. — Авт.) историю, и Русский посол Медем не хотел быть на дипломатическом обеде у Меттерниха, куда приглашен был Геккерн, — писал П. И. Бартенев. — Когда он (Луи Геккерн. — Авт.) был послом в Вене, наш тамошний посол барон Медем не захотел с ним видаться»{753}.

А. О. Смирнова (Россет) в своих мемуарах довольно жестко писала о том же: «…Когда Медем был послан министром при австрийском императоре, княгиня Меттерних (Мелания Меттерних (1805–1854) — жена канцлера венского двора. — Авт.) позвала его обедать и сказала, что будет Геккерен, друг Дантеса. Медем отвечал: „Мадам, выбирайте между Голландией и Россией“, никогда не встречал Геккерена и называл: „Этот нечестивец не должен был жить, он оскорбил законы природы. Голландии должно быть стыдно, что ее представляет такой человек…“»{754}.