Лето 7069 от Сотворения мира зело лепым выдалось.
Царский стремянной Митька сидел на лавке у конюшни, расстегнувши до подпупия лепень, уплетал студень и пил сбитень. Рядом в тенечке храпели вповалку царский знаменной, семянной и вымянной.
Распугивая кур и томно раскинувшихся в лужах тощих свиней, в неурочный час грохнула полуденная бомбарда. Должно быть, бомбардир опять хватил лишку с приятелем гренадиром альбо буканиром. От церкви Параскевы брел отец Никодим. Две облезлые собачонки облаивали его с обеих сторон, примеряясь вцепиться в полы. Он отбрыкивался и невнятно бормотал - то ли молился, то ли матерился.
– Здорово, святой отец!
– лениво заорал Митька. – Глядите, как бы они вам сутану не того!..
Отец Никодим с тоскою в глазах медленно погрозил царскому стремянному кулаком:
– У-у-у, тупицы, адово семя! Какой я те «святой отец»? Когда же в ваши безмозглые бошки войдет, что «святыми отцами» токмо католики своих патеров да ксендзов именуют! А мы, чать, православные, - стало быть, зови меня «всечестный отче». Такожде и сутаны - у католиков, а у нас – рясы…
Всечестной отец повел головой и ткнул пальцем вослед статной молодке в цветастом платке:
– Зри, како афедроном-то вертит. Грешит, небось, в энтот самый… Тьфу, прости Господи!
Митька гыгыкнул в ответ и, своротившись набок, почесал свой «энтот самый».
– Благословите сиротинушку, батюшко! – прохожая старушка в старомодном ветхом шушуне толкнула вперед себя нескладную девчонку-подростка.
Отец Никодим, уже сложивший персты для именословного благословения, вдруг остановился и брякнул изумленно-простодушно:
– Это что же у нее – две правые руки? Помилуй, Господи!
– Это тебя «помилуй, Господи», батюшко! – сварливо ввернулась бабка. – Токмо в том изъяну нет! Про то и в книгах прописано…
Она впопыхах принялась тащить из заплечной сумы потрепанную книжку и листать страницы:
– Где ж оно… А, вот: «Она стала, тихо опустив десницы вдоль тела…» Ага? Зришь, отче? Чать, не дураки книжки-то пишут! То-то!..
Отец Никодим махнул рукой, плюнул и побрел дальше. Старушонка грозила ему в спину клюкой и визгливо кричала что-то про «лядвия» и «михири».
Из терема на красное крыльцо вышел стрелец с бердышом и заорал Митьке:
– Царь-батюшка тебя к себе кличет!
– Иду-иду, - проворчал тот, нехотя поднимаясь и потирая отсиженное.
– А целовальника не видал? Не сыщут никак - куды он запропастилси?
– Куды-куды… Должно быть, с послами в Иноземном приказе целуется – служба у него такая!
Паче всех достойных державных мужей Государи Российские завсегда почитали и будут почитать главных героев, даже худородных. И во всякой иной книжице – иных же. Предивно сие!
Царь и Великий князь всея Руси Иоанн Васильевич пировал в своей гриднице высокой. Он приветственно помахал шапкой Мономаха вошедшему Митьке. Сопровождаемый стольником, тот чинно прошествовал вдоль длинной вереницы столов.
– А это кто таков? – доносился до него любопытный шепот.
– Митька, царский стремянной!
– Да ну?! Неужто сам?!
– А стольник-то мне стольник должон с запрошлого лета, - гли, сколь постну харю творит!..
Пальцем, унизанным полудюжиной перстней, Иоанн указал своему стремянному место супротив себя.
– А почто это на тебе две шубы зараз, надежа-государь? – удивился Митька. – Инда взопреешь, яко озимые…
– Как это почто? – удивился в свою очередь надежа-государь.
– А ежели мне вдруг вздумается пожаловать тя шубой со свово плеча – нешто мне голу оставаться?
Он огляделся и оглушительно захохотал.
Сидевший поодаль на возвышении седоватый, подслеповатый и глуховатый гусляр встрепенулся и ударил по струнам. На него зашикали.
– Так что ты, княже, рек о людях ратных? – вернулся к прерванному разговору царь, поворотясь вправо.
– Аз рекох сице: «Инии форозе, воспад на фарь, мнят ся стратигами».
Государь покривился:
– Уразуметь тебя, княже… Ровно ты «Слово о полку Игореве» под столом держишь, да глазом туда косишь. Мне от таких речей кефалгию обретать - монастырских книжников хватает. Так ли, отец архимандрит?
Длиннобородый старец в клобуке неодобрительно завозился и воздел сухой узловатый перст:
– Рече Господь: От словес бо своих оправдишися, и от словес своих осудишися!
Царь фыркнул и что-то пробормотал себе под нос. Митьке показалось, что это было: «Паки-паки, иже херувимы».