— Ты и правда дурочка, Эмм. А если бы тебя пытались изнасиловать, да еще и позвали твоего жениха посмотреть на это? Ты бы потом забрала свое заявление?

— Я поняла, — помолчав, грустно сказала Эмм.

— Что же ты поняла?

— Мне не о чем с тобой говорить.

— Эмм, как только ты поймешь, в какую сволочь умудрилась влюбиться, тогда и только тогда ты придешь снова ко мне. Я выслушаю тебя и попробую утешить. Но не раньше, Эмм, чем ты поймешь, как это больно — терять тех, кого любишь. Не раньше, — тихо произнесла Джаннет.

— Я никогда, слышишь, никогда не приду к тебе! Даже если тебе и твоему дяде-адвокату удастся посадить за решетку Грегори, я буду ждать его. Слышишь, буду его ждать! Но не приду к тебе никогда. — Эмм развернулась и в слезах выбежала за дверь.

— Нет, Эмм, ты придешь, и гораздо раньше, чем даже можешь себе представить, — прошептала Джаннет.

Слезы катились по ее щекам, собираясь горькими каплями влаги на губах.

Фредерик приехал вечером, как и обещал, чтобы забрать Джаннет к себе. Он считал, что там она будет в большей безопасности, чем в больнице. После того, как Грегори выпустили под залог, безопасность племянницы особенно волновала Фредерика. Он предполагал, что необузданный нрав молодого человека может подтолкнуть его к попытке поквитаться с Джаннет.

Всю дорогу Джаннет была молчалива и замкнута. Фредерик пробовал заговорить с ней, но потом оставил попытки. Ответы Джаннет были односложными и очень часто совершенно невпопад. Фредерик решил, что бедняжка пережила слишком сильное потрясение, чтобы иметь охоту говорить о чем бы то ни было.

Уже в номере гостиницы, где жил Фредерик, Джаннет неожиданно сказала:

— Дядя, Мадлена замешана в этом деле гораздо больше, чем мы думаем.

— Ты что-то узнала?

— Да, Эмм приходила требовать, чтобы я забрала заявление. В запале она проболталась, что Грегори очень близко знаком с Мадленой.

— Интересно, интересно, — пробормотал Фредерик.

— Мало того, дядя. Это она дала деньги, чтобы Грегори выпустили под залог.

— Вот это уже просто потрясающе. Мы сможем при известном старании притянуть и ее к этому делу. Посадить мы ее не посадим, но уж чистенькой овечкой она не выберется!

— Знаешь, мне иногда кажется, что не очень-то она и хочет выбраться из этого дела, как ты выразился, «чистенькой». Все, что ей надо, — это деньги Антонио.

— Ну, как только он узнает, что его бывшая жена замешана в попытке изнасилования его невесты, все надежды Мадлены рухнут как карточный домик.

— Хорошо бы, но кто подтвердит в суде, что Мадлена и Грегори вообще знакомы?

— А Эмм?

— Она меня ненавидит, — тихо произнесла Джаннет.

— Девочка моя, не стоит отчаиваться. Как только первый дурман пройдет, она поймет, что была неправа.

— Да, но ужасно больно знать, что человек, которого ты любишь всей душой, люто тебя ненавидит. Она ведь уверена, что я пытаюсь отобрать у нее Грегори. Эмм не верит в то, что он пытался меня изнасиловать. — Джаннет зябко поёжилась.

— Джанни, подожди несколько дней. Я успел немного узнать Грегори. Недолго твоей Эмм ходить в розовых очках. Он сорвет их с носа твоей подруги так быстро, что ты даже не успеешь соскучиться по ней.

— Я знаю, но все же так больно… — повторила Джаннет.

— Не плачь.

Фредерик гладил ее по голове, совсем как в детстве. Когда Джаннет было семь лет, она пришла ночью в комнату дяди. И сказала:

— Дядя, они умерли.

— Кто умер? — не понял со сна Фредерик.

— Мама и папа. Они умерли.

В тот день Джаннет впервые поняла, что родителей больше нет и они никогда не вернутся. Она проплакала почти всю ночь, а Фредерик гладил ее по голове и говорил какие-то утешающие слова. После той ночи он больше никогда не ласкал племянницу, а Джаннет никогда не позволяла себе плакать, когда кто-то мог увидеть ее слезы.

Антонио метался по своему кабинету, словно раненный зверь. Только в полицейском участке, куда его вызвали для допроса в качестве свидетеля, он понял, как сильно виноват перед Джаннет. Если бы он ей поверил… если бы остался и помог… Как много «если бы»!

Антонио клял себя на чем свет стоит. Казалось, что его рассудок помутился, когда Джаннет застала эту отвратительную сцену у него в кабинете. Его жалкий лепет дал ей еще больше оснований для подозрений. Да ведь, если разбираться по совести, он был почти готов изменить Джаннет! Так есть ли разница, произошло это или только должно было произойти?

Ему было безумно стыдно. Как он мог забыться до такой степени, чтобы позволить Мадлене, этой распутной дряни, вообще подойти к нему ближе чем на десять метров? Как он мог потерять голову настолько, чтобы позволить Мадлене расстегнуть на нем рубашку?