В общем, пришел я в гостиницу, где мы жили, пока не было квартиры, и говорю отцу: «Куда ты меня привез? В Америке мне били морду за то, что я негров защищаю, а тут оказывается, что у меня фамилия какая-то не та? Какого черта…»

— Вы еще и негров защищали?

— Да, всегда! Ну, демократ… А папа, конечно, страшно взбеленился. Тем временем меня вызвали в военкомат. И вот я захожу в кабинет к майору по фамилии Рысь, который говорит мне: «Владимир Владимирович, мы хотим вас определить в разведшколу». Я оторопел: «Товарищ майор, как это может быть? Меня не принимают в университет, потому что у меня фамилия и биография не те, а вы говорите разведшкола…» На что майор Рысь сказал: «У нас разные учреждения». Но я не собирался сдаваться: «Товарищ майор, не пойду!» — «Как? Вы не патриот, что ли?» Я говорю: «А что, обязательно быть патриотом-разведчиком? Разве нельзя быть патриотом-биологом?» Приступ ярости: «Идите в коридор и подумайте». Вышел, и буквально сразу вызывают к военкому — здоровый такой полковник. Посмотрел на меня с отвращением: «Значит, не пойдешь?» — «Нет, товарищ полковник». — «Пошел вон!» А у майора Рыси уже все готово: «Значит, так, мы тебя отправляем на флот. Не захотел в разведку, будешь служить пять лет». — «Воля ваша, но в разведку не пойду».

— И пошли бы на флот?

— Пошел бы. Но папа все-таки добился, чтобы меня зачислили в университет. Потом он утверждал, будто вопрос решился в ЦК. Ни в каком не ЦК, конечно, а в ГБ... Но все это произошло не быстро. Когда я появился в университете, была уже середина октября.

— И встретили на биофаке Николая Николаевича Дроздова — будущего телеведущего «В мире животных»…

— Да, Колю. А на втором курсе нас вместе исключили за неуспеваемость. Коля, если память не подводит, просто ленился, а у меня был роман с женщиной, которая была старше меня лет, наверное, на пятнадцать. Но я ее любил и люблю до сих пор. Совершенно изумительная женщина! Я все забросил, был дикий скандал, и папа выгнал меня из дома.

…Короче, нас исключили, и тут же военкомат прислал повестки на медкомиссию. Как назло, все врачи женщины, а нас раздели догола. Предельно унизительно! Вот в таком мерзком состоянии духа и передвигаемся от специалиста к специалисту. Коля впереди, я за ним. Проктолог последний. Подходим. Сидит дама, что-то пишет и, не поднимая головы, вслух читает медкарту: «Дроздов Николай Николаевич…» Смотрит на него: «Курите?» Коля: «Курю». «Нагнитесь, расставьте ноги, раздвиньте ягодицы, — говорит докторица, заходит сзади и спрашивает: — Пьете?» Коля и выдал: «А что, пробка видна?»

Не передать, какая началась истерика! Но в армию нас не взяли, а в университете восстановили.

— За пробку?

— Не знаю, но восстановили. Коля, правда, ушел на географический факультет, а я остался на биофаке.

— В дружной семье вейсманистов-морганистов?

— А ведь мы выгнали Трофима Денисовича Лысенко из аудитории. Он пришел читать лекцию, а мы его освистали. За ним турнули и Лепешинскую, но не балерину, а академика, которая на марксистско-ленинской основе придумала, будто из неживого вещества может образоваться живое… Это был, наверное, 1956 год, уже после ХХ съезда, и мы, конечно, знали, кто такие Вейсман и Морган и что такое гены, и кафедра генетики у нас была. Правда, я учился на кафедре физиологии человека. Но к концу третьего курса стало ясно, что я никакой не ученый и наукой заниматься не буду. ...Уходить в никуда было непросто.

— В никуда — это секретарем к Самуилу Яковлевичу Маршаку?

— Это был выдающийся переводчик и большой умница. Он заново открыл для меня русскую литературу, и мои два года у него — просто счастье. А с какими людьми он меня познакомил! Ведь у него в доме читали стихи еще совсем молодые Ахмадулина, Евтушенко, Вознесенский, Рождественский. Он дружил с Твардовским, и первое чтение «За далью — даль» состоялось тоже у Маршака. Кстати, читал сам Твардовский, а мне было позволено сидеть тихо в углу и слушать. В общем, к Самуилу Яковлевичу я отношусь с любовью и с огромным уважением.

— Как Маршак относился к переводам Пастернака?

— Конечно, ревниво. И сказал одну вещь, с которой я полностью согласен. «Пастернак, — сказал он, — великий поэт, и в своих переводах поэт Пастернак преобладает над Пастернаком-переводчиком». В отличие от Лозинского, считал Самуил Яковлевич. По его мнению, как переводчик Лозинский — это супер! Слово «супер» Маршак, конечно же, не употреблял, но смысл был именно такой.

— Время летит… Вы помните Беллу Ахмадулину совсем юной, а ее уже нет…

— Считаю, что Белла Ахатовна — совершенно великий поэт. И если бы она была крутым диссидентом, тоже имела бы Нобелевскую премию. Ничего не имею против Иосифа Бродского, отношусь к нему с большим уважением, как и к Борису Пастернаку, но в их литературной судьбе определенную роль сыграл политический момент. Такая же история с Александром Исаевичем Солженицыным. Нобелевская премия Михаилу Шолохову за «Тихий Дон» стала для многих неожиданностью, но что бы там ни говорили, это величайшее произведение!

— Кстати, как Самуил Яковлевич относился к знаменитой эпиграмме: «При всём притом, при всём притом/ При всём притом, при этом. /Маршак остался Маршаком/ А Роберт Бернс поэтом»?

— Хороша эпиграмма. Но ведь Маршак был замечательным поэтом. Стихи писал на иврите, а в молодости был активным сионистом. Но потом, когда образовался Советский Союз, он с этим покончил. На самом деле он исповедовал совершенно другие взгляды. Это была глубоко трагическая фигура, очень одинокий человек. Со старшим сыном отношения не сложились. Младший подавал надежды, мог стать большим математиком, но рано умер. Потом умерла жена. На самом же деле Самуил Яковлевич любил другую женщину — Тамару Габбе, детского писателя, автора «Города мастеров» и «Волшебных колец Альманзора». Уже при мне она заболела лейкемией и скончалась. Маршак остался совершенно один и держал меня подле себя вроде суррогатного сына. Поскольку выкуривал по пять пачек в день, часто болел. Высокая температура, бред… В такие дни я дежурил у его постели.