Он положил страницы в ящик стола, и в ту секунду, когда он с огромной силой задвинул ящик обратно, насмешливое выражение сошло с его лица.

— Главное, запомни, что все, что сейчас произойдет, ты накликала на себя сама.

Несколько мгновений он пристально смотрел на нее, минуты, за которые Гала успела задрожать как осиновый лист, такой дрожи она раньше никогда не испытывала.

Она сердилась на то, что он пытался задавить ее авторитетом, но, к счастью, сейчас не было ничего в целом свете, что отвлекало бы его внимание от нее. Когда она услышала, как он зарычал, она не знала, чего ей больше хочется, быть укушенной или укусить самой.

Это уже не было игрой, чувствовала она. Могло произойти так, что все привычное навсегда изменится. Возможно, она вызвала в нем что-то такое, что было опаснее, чем она могла предположить, но если она погибнет, то утащит его за собой. Она больше уже не была мухой, которую можно было прогнать взмахом руки.

Неожиданно он прыгнул в ее сторону и бросился на нее, как хищник. Девочка вся исчезла под ним, а он был настолько тяжел, что придавил ее грудную клетку. Она попыталась, визжа, освободиться от его хватки, но он вдавил ногти глубоко в ее руку и не отпускал ее. Она сражалась, но больше не могла вздохнуть, и чувствовала, как его пальцы впиваются в ее мышцы. Тогда она уперлась ногами ему в пах и оттолкнула его. Его ногти царапнули вдоль ее руки, а в руке оказалось лишь ее платье. Когда она вырвалась, пытаясь подняться, платье порвалось. Неожиданно высвободившись, она больно влетела плечом в дверной косяк, выбежала в коридор, добежала до лестницы, но увидела, что дорогу вниз преграждает мать, которая вышла посмотреть, что происходит. В комнате отец тоже вскочил с пола. Гала побежала наверх, а взрослый мужчина за ней по пятам. На чердаке она перепрыгнула через ящики и старую мебель, что ему удалось далеко не с такой легкостью. Они бежали, пока не достигли мансардного окна, где она попыталась укрыться за балкой. Солнечный свет, падавший из окна, осветил столбы пыли, вздымавшейся со старых тюков и ящиков, которые Ян отпихивал перед собой один за другим. В светящихся облаках Гала видела, как он медленно подбирался все ближе и ближе к ней. Она тяжело дышала, и вся сцена плыла у нее перед глазами. Когда он уже стоял почти рядом с ней, отделенный от нее только балкой, она увидела, как у него дрожат губы, и капельки крови выступали из царапинки в уголке рта. И его ранка как будто успокоила ее. Напряжение отпустило, когда она представляла себе его боль. В то же время она хотела сказать, что сожалеет о случившемся и любит его, но в его глазах было что-то, сказавшее ей, что наверное, уже поздно.

В тот же момент мужчина узнал в девочке собственную слепую ярость. Был ли он, на самом деле, готов ее мучить, чтобы сделать неуязвимой? Неожиданно испугавшись, он невольно взглянул в сторону окна. Навел ли он сейчас ее на эту мысль, или он почувствовал ее намерение? В следующее мгновение Гала уже вскочила на подоконник и двумя-тремя отчаянными пинками выбила прогнившее окно из пазов. Стекло разбилось, и осколок его оцарапал ей ногу, когда она ступила на кровельный желоб. Ее преследователь не колебался ни секунды и пошел за ней. Гала слышала, как мать с криками сбежала вниз по лестнице и чуть позже видела, как она вошла в сад и развела руки, как будто могла ее поймать. На углу дома желоб кончался, и у Галы оставался выбор, прыгать ли на плоскую крышу пристройки, или карабкаться еще выше. За ней звучали глухие шаги отца по цинку. Она поставила ногу на первую черепицу, которая закачалась, но держалась, вторую ногу — на следующую и так дальше, а потом почувствовала, как целый ряд черепицы стал проваливаться. Она ухватилась за черепицу над собой, но та перевернулась под ее тяжестью именно в тот момент, когда она ощутила железную хватку вокруг своих лодыжек. Она потеряла равновесие, стукнулась подбородком о черепицу и упала всем весом на отца, который обхватил ее руками, и так вместе они и приземлилась на шиферную крышу пристройки двумя метрами ниже.

Гала продолжала лежать в руках отца* Хохоча до слез, как и он, она знала, что теперь он навсегда самый особенный среди всех отцов в мире. Его руки — широкие, сильные, но все же мягкие, крепко ее держали. Все его тело сотрясала дрожь, и когда она посмотрела на него, то не знала, были его глаза влажны от ярости или от облегчения.

— Вот что получаешь, — вздохнул он, еще до того, как восстановилось дыхание, — когда тебя кто-то любит.

В лицо Гале ударил острый запах, когда отец распахнул двери аукционного зала. Она почувствовала запах миллионов цветов и пыталась представить, что еще не наступит вечер, а все эти сотни тысяч букетов будут расставлены в вазах по всему миру.

Во всю длину зала над полом висел мостик, на котором посетители могли смотреть вниз на то, что казалось одним большим, колышущимся морем цветов. Там стоял американский профессор, наблюдая за оживлением внизу. Когда он увидел Галу и ее отца, он поднял руку и еще до того, как девочка успела с ним поздороваться, сфотографировал ее одним из трех фотоаппаратов, висевших на его огромном животе. От вспышки стало больно глазам, и свет, будто обретя звук, продолжал отдаваться в черепе, как удар гонга.

Американец был само дружелюбие, и Гала не понимала, почему отец, будучи настолько умнее и сильнее, нервничал перед встречей с этим гномом. Уже несколько раз за прошедшие дни он внушал ей, что она должна произвести очень хорошее впечатление на Обадию Догберри. Так он наущал ее и раньше, когда опасался, что его одного не достаточно для хорошего впечатления. Гала знала, что ей предстоит делать; настало время снова продемонстрировать свои трюки.

Они шли над полем из подсолнухов, которое в вагончиках поезда проезжало под помостом в разные аукционные залы. Девочка перегнулась через перила заграждения, чтобы увидеть поворот, где тележки перекатывались по стрелке. Под стук колес Гала репетировала в уме высказывания, которые должна будет оттарабанить сразу же, как только объявят ее номер, перед гостем отца. Чтобы его ошеломить. На латыни.

Sunt aliquid manes, letum non omnia finit; [19] Alia voce psittacus, alia coturnix loquitur. [20] Для нее это были не более, чем звуки, и она запоминала их, как запоминала песенки на иностранном языке в школе, Хава Нагила, Калинка Калинка Калинка Моя, исключительно по мелодии и ритму, но впечатление, производимое на знакомых отца, было неизменным.

«Девочке восемь лет, ничего себе! Ян, твоя дочь — вундеркинд!»

Она показывала этот трюк с пяти лет, и за это время отец расширил ее арсенал греческими высказываниями, стихотворениями Катулла и отрывками из «Одиссеи». Иногда ей это надоедало, и она пряталась, когда родители снова устраивали прием, но чаще всего она доставляла отцу это маленькое удовольствие, потому что если реакции гостей были положительными, он весь сиял. Только когда она ошибалась — а она старалась этого не допустить, но все же — изредка, и именно при людях, которых она не знала, тогда…