Ольга-Елена, бесспорно, в памяти останется.

Четыре руки скрылись под одеждой, извивались девы на мешках, поцелуями захлебывались, аки черви, похоти впервые вкусившие и грехом, подобно яду черному, исходящие.

– Тс-с!

Замерли.

За дверью прочавкали по месиву две сестры, нагруженные пустыми корзинами – с кухни возвращались.

– А если зайдут? – прошептала Катя.

– Не зайдут. У меня для них послушание поминутно расписано, – Ольга села, натянула на белые округлые коленочки подол рясы. – Если сдуру заглянут, мы здесь подсчетом шерсти занимаемся, – сестра-хозяйка помахала солидной тетрадью в тисненом кожаном переплете.

– Полагаешь, мы действительно сойдем за занимающихся инвентаризацией?

– Не их собачье дело, чем мы занимаемся, – Ольга скривилась. – Не волнуйся, не попадемся. А если попадемся, придется какую-нибудь излишне любопытную стерву удавить.

– Не крутовато будет за наше бл…во жизни безропотных дев лишать?

– Бог простит. Отмолю, – Ольга перекрестилась. – Я в обитель не напрашивалась, значит, и снисхождение к слабостям моего жития свыше отпущено. Катя, когда ты ехать собираешься?

– Вот распогодится, и двинемся, – Катя откинулась на мешках, принялась поправлять кофточку – коротковатая одежка чуть что норовила задраться на манер игривого лифа. – Ты решилась, Елена Прекрасная?

– Не знаю. Ну, куда я сейчас побегу? – Ольга положила теплую ладонь на плоский и твердый живот подруги, не позволяя привести в порядок кофточку. – Возможно, когда Деникин Москву возьмет и дальше, на столицу, двинется, тогда рискну. Вдруг на кого-то из старых знакомых натолкнусь? Хотя какое там, мир совсем смешался. Истинная погибель Третьего Рима грянула.

– Насчет Деникина в Москве – это вряд ли. Захлебнется наступление.

– Ой, только не говори, что ты за нелепую большевистскую социальную справедливость выступаешь. Чернь, она и есть чернь. Быдло. Вроде сестер здешних, прости меня господь.

– Нет, я ни за кого не выступаю. Мое дело сторона. Пусть умные дяденьки сами разбираются, – Катя прикрыла глаза – теплая ладошка подруги начала вкрадчиво бесчинствовать. – Лена, пойдем с нами. Разве место тебе здесь? Мешки с шерстью до старости лет считать будешь? Ты же ни в бога, ни в черта давно не веришь. Сейчас-то кто заставляет в глуши сидеть? Здесь хоть и спокойно, но… Я обещаю, переправим мы тебя за границу. Все у тебя будет хорошо. Зачем сама себя хоронишь?

– Да не хочу я себя хоронить, – прошептала сестра-хозяйка, прижимаясь теснее. – Ты, Катюша, ошибаешься, в бога я верю. Только забыл он меня здесь. Свободу забрал, всех средств к существованию лишил. Теперь молодость отбирает. Только грязь мне оставлена да два десятка баб невежественных и бестолковых. Куда я двинусь без денег, без связей? Здесь я хоть как-то устроилась…

Катя хотела сказать, что боги даруют людям лишь право на свет родиться да отпущенные годы издали небрежно отсчитывают. А уж свободу и хлеб с маслом сами смертные у жизни когтями да кровью выдирают. Только говорить уже сил не было – под рясой жаркая Ольга была как струна напряженная. Катя вдавила подругу между мешками, оседлала…

– Идти нужно, – Ольга вяло нащупывала сапоги. – На днях из города должны священника прислать. Второй месяц обитель без духовника страдает. Совсем забыла о нас епархия. Сестры к исповеди всей душой стремятся. Твой младой красавчик, Павлушка, уже сбил сестру Аглаю с пути истинного. На сеновал по ночам шныряют.

– Вот подлец.

– Именно. Я силюсь притвориться, что вовсе ослепла. Тяжело без духовника. Скорее бы батюшку прислали. Что ты улыбаешься? Я не о себе, о сестрах беспокоюсь. Пока все благочинно, ими управлять проще, чем теми агнцами кроткими. А смутятся…

– Понимаю. Дух смущен, шерсть несчитана, сено испохаблено. Так и до социального взрыва недалеко. Бунт келейниц. Жуткая вещь.

– Жестокая ты, – печально сказала Ольга-Елена. – Что шерсть, ее сейчас все равно не продашь. Я тебе тетрадь принесла. Еще из Петербурга, из магазина Шейнберга. Тетушка пожелала, чтобы я покаяния свои непременно излагала каллиграфическим почерком на мелованной бумаге. А я здесь курицами командую, тщеславие свое тешу. Возьми тетрадь, Катя, может, будешь кому письма писать, так и меня вспомнишь.

– Не раскисай. Решайся. Через месяц, если повезет, будешь на Эйфелеву башню любоваться. В Париже хорошенькие девушки не голодают. И на панель им вовсе не обязательно выходить. А то и дальше можешь двинуть. Мир велик.

– Не добраться сейчас до Европы, – Ольга обеими руками обхватила шею подруги, шмыгнула безупречным носиком. – Стреляют везде. Денег у меня только на пирожки с тухлой печенкой хватит. Куда же я пойду?

Она тихо плакала, прижимая к себе Катю, будто баюкала любимую старую куклу. Размякшая старший сержант понимала, что великовата для куклы, но и у самой в носу щипало.