Шрифт:
Поэт Минский еще до спектакля напишет жене: «Какая обида, что у Комиссаржевской будут играть пьесу идиота Блока! Они убьют свой театр!» Не убили, успех спектакля оказался феерическим. Часть публики была категорически «за», часть – «против», кто-то в партере кричал: «Нет, вы мне объясните, что это такое?!», кто-то, не смущаясь обстановкой, просто бандитски заложив в рот два пальца, во всю силу легких свистел…
«После закрытия занавеса, – вспоминал художник Анненков, – произошло подлинное столпотворение… грохот аплодисментов, крики возмущения, крики восторга… В этом же спектакле в тот же вечер рядом с Мейерхольдом выступал начинающий актер Таиров. Блок, Мейерхольд, Комиссаржевская, Таиров, Кузмин, Сапунов – одновременно, на одной и той же сцене! Значение этого вечера я ощутил только лет двадцать спустя…»
А юный поэт Сергей Ауслендер запомнит, как перед смятенной залой «стоял в своем строгом черном сюртуке с белыми лилиями в руках, гость неведомой страны, страж заповедной двери, Александр Александрович Блок, и в посиневших глазах его были грусть и усмешка». Усмешку эту Георгий Чулков назвал, правда, в письме жене «глупенькой улыбкой», но признался, что после спектакля они с Блоком расцеловались. «В общем, успех, – резюмировала в дневнике тетка поэта. – Автор и Люба сияли…»
Но еще до феерической этой премьеры Блок, что ни вечер, стал пропадать в театральных уборных актрис театра Комиссаржевской – Веригиной, Волоховой и Екатерины Мунт. Шутил, поддразнивал, смешил их. А однажды послал Волоховой розы со стихами «Я в дольний мир вошла, как в ложу…», где как раз и говорилось про ее «крылатые глаза». Совпадение, но и Веригина, которая станет другом поэта на всю жизнь, и Волохова – обе жили в тот год на Офицерской, недалеко от театра. Волоховой было уже двадцать девять, Блоку – двадцать семь лет. Они стали вдвоем бродить после спектаклей по пустынным улицам засыпающего города или, взяв лихача, уноситься в снежную даль. «Вновь оснеженные колонны, // Елагин мост и два огня. // И голос женщины влюбленный. // И хруст песка, и храп коня…» Между ними все было именно так, но, хотя отношения их длились без малого два года, говорить об очень уж большой влюбленности Волоховой вряд ли стоит. Хотя именно из-за нее Блок и Люба чуть не разъедутся в разные стороны из дома на Лахтинской; Блок даже пойдет искать себе комнату…
Надо сказать, правда, что все три подруги-актрисы довольно быстро подружатся и с Любой. Та станет по-домашнему приглашать их к себе, где гостьи, по воспоминаниям Веригиной, засиживались до двух-трех часов ночи. «Мы просто и искренне жили… каким-то легким хмелем», – напишет в своей книге Люба. Вместе ходили на «Башню» к Вячеславу Иванову, мэтру, учителю, судье, где Блок впервые прочел «Незнакомку». Вместе дурачились, разыгрывали друг друга. Иногда ездили на Сестрорецкий вокзал. Брали маленьких финских лошадок, запряженных в крошечные санки, и ехали. На вокзале, «скромно освещенном», пишет Веригина, пили рислинг. Ездили и в Куоккалу, к Мейерхольду, где катались на лыжах. А после премьеры «Балаганчика» на квартире актрисы Ивановой устроили знаменитый «Вечер бумажных дам», когда все женщины нарядились в платья из цветной гофрированной бумага.
Сказочная ночь: розовый диван, камин, шкура белого медведя, полумаски на шуршащих бумажными нарядами женщинах. Этот вечер опишет в повести «Картонный домик» Михаил Кузмин. Волохова шутя подвела Блоку брови. Мейерхольд, Сапунов, Городецкий, Ауслендер, Чулков, Пронин и кто еще там… все они «танцевали, кружились, садились на пол, пели, пили красневшее в длинных стаканах вино, как-то нежно и бесшумно веселясь в полутемной комнате»… Здесь, в одной из комнат, Веригина, кстати, застала Любу с Чулковым; они сидели на диване. Причем, когда вошли остальные, Люба вдруг встала и в смущении надела на Волохову свои бусы…
Но чаще всей компанией встречались у Блока на Лахтинской. Тут как-то раз Блок шутя предложил Веригиной: «Давайте женим наших детей». Веригина засмеялась: «Но у нас нет детей». – «Ничего, будут, – сказал Блок. – У вас будет дочь Клотильдочка, а у меня сын Морис. Они должны пожениться». Потом, через несколько дней, вырежет из газеты «Клотильдочку» и «Мориса» и весь вечер будет острить по этому поводу, находя, что ноги Клотильдочки очень похожи на ноги Веригиной. «Саша, – раздражалась Любовь Дмитриевна, – доходит до истерики с этими Клотильдочками». А мать Блока о том времени напишет: «Волохова не любит Сашу, а он готов за ней всюду следовать. Люба совсем полюбила Чулкова и с ним сошлась. Хотели разъезжаться, но почему-то решили этого не делать…» Напишет, что ей жаль Любу до слез, что Саша «вполне откровенно и весело» ухаживает за актрисой Волоховой, а Любе на ее предложение, например, поехать за границу легко отвечает: «С тобой неинтересно». «И каково ей все это переносить при ее любви, гордости, самолюбии?» Но позже, в октябре 1907 года, мать Блока, размышляя о Волоховой, вынуждена будет признать: «Люба перед ней совершенно меркнет, несмотря на всю свою прелесть и юность. Та какого-то высшего строя. Не от того ли он такой злой? Ведь она, кажется, холодна…»
А что же дуэль, о которой я обещал рассказать в прошлый раз? Вызов Блока, брошенный Белому? Так вот, причиной станет обвинение Белым Блока чуть ли не в лакействе и двоедушии. Любы это не касалось, речь шла об одной статье, но Блок ответит другу яростным письмом. «Предоставляю Вам десятидневный срок со дня, которым помечено это письмо, – напишет он, – для того, чтобы Вы – или отказались от Ваших слов, в которые Вы не верите, – или прислали мне Вашего секунданта». Белый возьмет слова назад, но напишет: «Теперь Вы для меня – посторонний, один из многих, а со всеми не передерешься…» Двенадцать страниц письма его Блок прочтет матери и Любе. Мать заметит, что в глубине Андрея Белого «сидит мелкий хам (мелкий бес)», а «Саша же в глубине прост и великодушен». «Писатель Андрей Белый, – напишет она, – горячий, нужный и прекрасный, человек Бугаев – дрянной, немощный и лживый». А Люба, прочтя письмо бывшего возлюбленного, прямо скажет о Белом: он – Антихрист, и она его победила…
…Волохова, которая переживет поэта на сорок пять лет, не исчезнет из его жизни в одночасье. Блок посвятит ей цикл стихов «Фаина», подарит вышедшую книгу «Снежная маска», которую переплетет в темно-синий бархат и украсит маленькой бронзовой виньеткой в углу. В книге напишет: «Посвящаю эти стихи Тебе, высокая женщина в черном, с глазами крылатыми и влюбленными в огни и мглу моего снежного города»…
Через год под этим посвящением Волохова выведет: «Радостно принимаю эту необычайную книгу, радостно и со страхом – так много в ней красоты, пророчества, смерти. Жду подвига. Наталия. 908 г. – 27/ II». Какого подвига будет ждать она от поэта, уж и не знаю. Но знаю, что раздосадованно выговаривала Блоку за намеки в его стихах на близость с ней, чего-де на самом деле не было, и поэт, вообразите, вынужден был признать, что это всего лишь «поэтическое преувеличение».
Она, чье сияние, по словам все той же тетки Блока, «длилось до тех пор, пока продолжалось увлечение поэта», жалела, надо сказать, что не может влюбиться в Блока по-настоящему. «Зачем вы не такой, – говорила, – кого бы я могла полюбить!» К ней даже приехала как-то Люба и прямо спросила: может ли, хочет ли Волохова принять Блока на всю жизнь? Волохова же, торжествующая, победоносная, ответила…
Впрочем, что сказала жене Блока «Снежная маска», об этом – у следующего дома поэта.