Потом будет подстроенная Гюнтером встреча Лили с Гумилевым. Гюнтер, узнав от нее, что Гумилев хотел бы жениться, услышав где-то пренебрежительный отзыв его о Лиле, поспешит передать ей эти слова. Лиля для объяснения позовет Гумилева в дом подруги своей, Лидии Брюлловой (Ординарная, 18). На Ор­динарную явится с Гумилевым и Гюнтер. «Они нас ожидали, – пишет он. – На Дмитриевой было темно-зеленое бархатное платье, которое ей шло. Она находилась в состоянии крайнего возбуждения, на лице горели красные пятна. Изящно накрытый стол… тоже ожидал примирения… Но что случилось? С заносчивым видом Гумилев приблизился к обеим дамам. “Мадмуазель, – начал он презрительно, даже не поздоровавшись, – вы распространяете ложь, будто я собирался на вас жениться. Вы были моей любовницей. На таких не женятся”» [103] .

Гумилев, пишет Гюнтер, повернулся к женщинам спиной и ушел. Надо ли говорить, что слова Гумилева мгновенно стали известны Волошину. Волошину – рыцарю, несмотря на всю его мягкость и добродушие. Наконец, Волошину, по-прежнему влюбленному в Лилю. Дальше оставалась только дуэль. Но прежде пистолетных выстрелов, за два дня до них, на весь Петербург прозвучала звонкая пощечина…

Это случилось в Мариинском театре (Театральная пл., 1), под самой крышей его, в огромной, «как площадь», мастерской художника Головина, куда были приглашены «аполлоновцы» для создания коллективного живописного портрета. Все (а были Блок, Анненский, Гюнтер, Кузмин, Маковский, Толстой, Гумилев, Волошин) прогуливались по кругу. И вдруг, когда внизу грянул бас Шаляпина, репетирующего «Фауста», раздался оглушительный звук пощечины. «Я прогуливался с Волошиным, – пишет Алексей Толстой. – Гумилев шел впереди. Волошин казался взволнованным. Поравнявшись с Гумилевым, не произнося ни слова, он размахнулся и изо всей силы ударил его по лицу могучей своей ладонью. Сразу побагровела щека Гумилева и глаз припух. Он бросился было на обидчика с кулаками. Но его оттащили…» Волошин вспоминал потом, что решил дать пощечину «по всем правилам дуэльного искусства», как учил его сам Гумилев, – сильно, кратко и неожиданно. «Ты мне за это ответишь!» – крикнул Волошину Гумилев. Но раньше его слов все услышали слова Анненского: «Достоевский прав. Звук пощечины – действительно мокрый». Дуэль стала не просто возможной – неизбежной… [104]

Но о ней, впрочем, я расскажу у еще одного известного мне дома Волошина. На этот раз – последнего дома поэта в Петербурге.

…А что же Анненский, его призыв к поэтам «выдумывать себя»? Так вот, он, «высокий, прямой старик с головой Дон Кихота», умрет на ступенях Витебско­го вокзала. «Упал мертвым в запахнутой шубе и с зажатым в руке красным портфельчиком», – напишет его сын Валентин Кривич. Считается, что умер – из-за Черубины. Двенадцать ее стихотворений напечатал в «Аполлоне» влюбленный в нее редактор Маковский. Напечатал – вместо подборки стихов Анненского. Анненский рвет с Маковским, пишет ему письмо: «Я был, конечно, очень огорчен тем, что мои стихи не пойдут в “Аполлоне”. Жаль, что Вы хотите видеть в моем желании… именно… каприз. У меня находится издатель, и пропустить сезон… мне было бы не с руки…»

И вдруг, после вполне понятной обиды, после резкого письма, Анненский узнает о разоблачении Черубины, о мистификации, шутке и балагане, об изощренной интриге, наконец, о пощечине и дуэли. Какое сердце выдержит это?.. Так «выдумка» жизни, к которой он призывал, победила саму жизнь. Его жизнь. Дуэль двух поэтов, которая, к счастью, окажется бескровной, нечаянным «рикошетом» убьет как раз его – учителя дуэлянтов…

«Только из путаницы и выступит смысл», – сказал Волошин в 1907 году. Тогда, до дуэли, он и был великим «путаником». После поединка все изменилось. Прямой, иногда слишком прямолинейный, поэт вскоре повел другую дуэль – многолетний поединок не с людьми – с крутой властью, с беспощадным государством…

Ленинград, куда наезжал в 1920-е годы, кажется, недолюбливал. Слишком многое было связано для него с этим городом. «Не могу больше выносить Петербурга, – признавался одной знакомой еще до революции. – Литераторов, литературы, журналов, поэтов, редакций, газет, интриг, честолюбий». Всего того не выносил, к чему, включая, увы, даже интриги, оказался причастен и сам.

Останавливался теперь в двух местах, но опять – на Невском. В 1924 году поселится с новой женой, Марией Заболоцкой [105] , в доме №59. Я и раньше знал, что он жил здесь в квартире бывшего владельца магазина роялей Карла Бернгарда, но до недавнего времени не понимал: почему именно здесь? При чем здесь какие-то рояли? Кто такой Карл Бернгард? Почему в квартире №1 на первом этаже? Так вот, оказалось, это была не столько квартира, сколько так называемое «депо роялей» – обычный магазин музыкальных инструментов. А женой Карла Бернгарда была Мария Попова – давняя, с детства еще, подруга Заболоцкой. Она и привела сюда Волошина, ибо остановиться тогда в Ленинграде им было больше не у кого. Через три года, приехав на выставку своих акварелей, Волошин найдет крышу над головой уже у своей приятельницы – Лидии Аренс (Невский, 84), почти напротив того самого «депо роялей».

Волошин по-прежнему был не как все. С вызовом расхаживал по городу в каких-то, не по возрасту, коротких штанах и чулках. Голова с «пепельной шапкой кудрей, с округлой рыжевато-седой бородой, торчащей почти горизонтально над мощной, широкой грудью», – он в те дни был похож уже не столько на Зевса, пишет критик Голлербах, сколько на «русского кучера-лихача» [106] .

Бернгарды, у которых раньше были и магазин, и фабрика музыкальных инструментов, поселили Волошина с женой в огромной комнате, где все еще стояли черные рояли. «Макс, – вспоминала Заболоцкая про первую ночь в “депо”, – долго не ложился спать, сидел в кресле перед окном, смотрел на Невский. “Отчего ты не ложишься? Ведь поздно”. – “Я не могу, Маруся… Я не могу раздеваться при них”. – “Какие глупости, ложись!" – “Нет, нет, ни за что… Ты представь себе: они стояли в концертных залах, за ними сидели прекрасно одетые люди… Посмотри, какие они строгие и нарядные”»… Так и просидел всю ночь у окна, пишет она. Это не было оригинальничанием. Это было, утверждает Заболоцкая, «живое и моральное отношение к вещам». Но вот вопрос: о чем он думал, глядя на ночной проспект, что вспоминалось ему в ту ночь в городе?..

На Черной речке, на месте дуэли, он, насколько я знаю, в тот приезд не был. Но Черубину, вернее, теперь Елизавету Васильеву, как всегда, посетил. Она жила на Неве (Английская наб., 74, кв. 7). Волошин, уехав после дуэли в Коктебель, забрасывал ее письмами – звал замуж. Подруге ее писал: «Все мои творческие планы связаны уже с нею, с присутствием ее». Но Лиля 31 декабря 1909 года, через месяц после дуэли, в самую новогоднюю ночь, отказала ему. «Я тебя люблю, милый, единственный, – написала, – но не могу сейчас прийти к тебе целиком… У меня нет на это сил. Должно быть, я не умею любить. Я не хочу вполовину, с сомнениями, не хочу недостойной. Потому и не хочу, если б пришла, обманула бы еще глубже…» А через три месяца, 15 марта 1910 года, скажет своему «чудному, плюшевому» Максу еще резче: «Я всегда давала тебе лишь боль, но и ты не давал мне радости. Макс, слушай, и больше я не буду повторять этих слов: я никогда не вернусь к тебе женой, я не люблю тебя »…