Учился Гумилев скверно: сначала в четвертом, а потом и в седьмом классе сидел по два года. Но вот что поразительно – гордился этим. «Недостатками следует гордиться, – не без апломба повторял он, – это их превращает в достоинства…» Правда, никогда не вспоминал потом, что в гимназии увлекся одно вре­мя марксизмом, даже пробовал читать «Капитал». Это случилось, когда влюбился в девочку, Машу Маркс, которой посвятил целую тетрадь подростковых еще стихов. А со следующей детской «любовью» случился просто конфуз. Желая поразить какую-то гимназистку Таню, он, отвечая на вопросы ее девичьего альбома – ваш любимый цветок, писатель, блюдо? – не задумываясь, написал: «Орхидея. Уайльд. Канандер». «Эффект, – рассказывал потом, – получился полный… Все стушевались… Я почувствовал, что у меня больше нет соперников, что Таня отдала мне свое сердце». Он так возгордился своей оригинальностью, что даже дома рассказал об этом. «Повтори, Коленька, – спросила Анна Ивановна, – какое твое любимое блюдо?..» – «Канандер, – валено ответил он. – Это, мама, – разве ты не знаешь? – французский очень дорогой и очень вкусный сыр». Мать всплеснула руками: «Камамбер, Коленька, а не канандер!..» Сказать, что Коленька был раздавлен – не сказать ничего. Из героя вечера он мгновенно превратился в по­смешище. Всю ночь он крутился в кровати, размышляя, как завладеть проклятым альбомом, как уничтожить его. К утру решил вопрос кардинально – попросту вычеркнул эту Таню из жизни…

Болезненно самолюбивый, он к тому же был страшно, неправдоподобно правдив. Когда на одном экзамене в гимназии его спросили, почему он плохо подготовился, Гумилев с вызовом ответил: «Я считаю, что прийти на экзамен, подготовившись… это все равно что играть… краплеными картами!» Ахматова, услышав от кого-то эти слова, воскликнула: «Узнаю, узнаю… Весь Гумка в этой фразе!..»

А вообще, что с того, что он дважды сидел в седьмом классе, если через год, в восьмом, ухитрится выпустить первую книгу стихов, пусть и за свой счет, пусть и крошечным тиражом! Сам отвез рукопись в типографию (Садовая, 18), сам за­брал потом 300 экземпляров отпечатанного сборника, на каждом из которых было крупно набрано название «Путь конквистадоров», то есть «завоевателей» [146] . «Я хотел все делать лучше других, всегда быть первым», – говорил позже. Он даже некрасивость свою пытался побороть силой воли: часами стоял перед зеркалом, стараясь самогипнозом исправить врожденное косоглазие. Был столь самолюбив, что еще семилетним ребенком рухнул в обморок, узнав, что другой мальчик перегнал его, состязаясь с ним в беге. Играя со старшим братом «в индейцев», именно себя «назначал» вождем, и брат, надо сказать, не возражал. А в одиннадцать лет едва не покончил с собой, когда взрослые неосторожно засмеялись, видя, как неловко он взобрался на лошадь…

Надо сказать, быть первым ему, при физической слабости, было труднее, чем сверстникам. «И все-таки я ухитрялся забираться на самую верхушку ели, на что ни брат, ни дворовые мальчишки не решались, – говорил много лет спустя. – Смелость заменяла мне силу и ловкость». Но главное, как рассказывал Георгий Иванов, хорошо знавший поэта, он, «ложась спать, думал об одном: как бы прославиться. Мечтая о славе, он вставал утром, пил чай, шел в гимназию. Он воображал тысячи способов осуществить свою мечту. Стать полководцем? Ученым? Изобрести перпетуум-мобиле? Безразлично что – только бы люди повторяли имя Гумилева, писали о нем книги, удивлялись и завидовали ему. И, от природы робкий, застенчивый, болезненный человек, Гумилев “приказал” себе стать охотни­ком на львов, уланом, добровольно пошедшим воевать и заработавшим два Георгия, заговорщиком». Помните его принцип: «Всегда – линия наибольшего сопротивления»? Он и женщины будет добиваться так же – тараном, через пять ее отказов и две свои попытки самоубийства.

Имя этой женщины – Анна Ахматова. Они познакомятся еще гимназистами в Царском Селе, в сочельник. Он ей не понравится. Но ради нее он и будет всю жизнь совершать свои романтические подвиги.

Однажды там же, в Царском, где жили их родители, он на день рождения подарит ей букет цветов. Пишут, что мать Ахматовой якобы с гримасой вздохнет: «Боже… ведь это уже седьмой букет сегодня!» Гумилев, ни слова не говоря, исчезнет. Через некоторое время появится вновь с еще более пышным букетом. «Как мило, Коля, с вашей стороны осчастливить нас и восьмым букетом!» – рассмеялась мать Ахматовой. «Простите, – холодно отчеканил Коля, – это не восьмой букет, это цветы императрицы!»

Оказывается, как вспоминал свидетель, он перелез через решетку царского сада и опустошил клумбу под самыми окнами флигеля вдовствующей императрицы [147] .

Это был поступок, это, пишут, было небезопасно…

А через два года из-за Ахматовой он, уже признанный поэт, бросит в рот довольно крупный, «шершавый на вкус» кусок цианистого калия.

Бросит и зажмет рот рукой… Почему выживет – тайна и по сей день.

В один из августовских дней 1909 года в доме из черного камня на Васильевском острове поселился странноватый, я бы сказал, чудаковатый господин. Первокурсник юрфака Петербургского университета, два года, кстати, отучившийся в Сорбонне, верящий в астрологов, каббалу, амулеты, дрессировщик ящериц и тарантулов, которых таскал в спичечном коробке прямо в кармане, но главное – автор двух поэтических сборников. По названию первого сборника его долгое время называли конквистадор – «завоеватель». Но конквистадор носил пальто в талию а-ля Пушкин, цилиндр, тросточку и, что уж совсем не подобало завоевателю, подводил брови. Более того – красил, представьте, губы. В поэтических кругах того времени так «исправлять природу» было, что называется, в порядке вещей. Необычно было другое: в комнате, которую он на парижский манер называл «ателье», не только развесил шкуры зверей, но завел черепаху, попугая, змей.

К странному господину приходили такие же странные, шумные, не вполне трезвые знакомцы: Толстой, Городецкий, Кузмин, Ауслендер, Потемкин, два его ближайших друга – элегантный поэт Лозинька и лохматый, немного сумасшедший знаток папирусов и ассирийской клинописи Шилей (Лозинский и Шилейко). Приходили и женщины – конквистадор считал себя отъявленным ловеласом. У него было два романа в Париже, а в Царском Селе в него влюбились как-то аж три сестры сразу, одна из которых из-за него бросила даже родной дом, чего строгий отец так и не простил ей всю жизнь [148] . А еще одна из бывавших здесь – художница Надежда Войтинская, которая скоро в Териоках, в нынешнем Зеленогорске, швырнет на лед залива перчатку свою и предложит конквистадору достать ее, и он, рыцарь, называвший ее Дамой, проламывая лед лакированными туфлями, достанет перчатку – так вот, Войтинская именно в этом доме начнет рисовать его портрет. И, кстати сказать, вполне могла не закончить его – из-за другой дамы, некрасивой хромоножки, с которой у конквистадора случилась такая любовь, что хромоту ее он заметит только после разрыва с нею. Я говорю о поэтессе Елизавете Дмитриевой, о знаменитой Черубине, из-за которой он будет драться на дуэли с Волошиным. Поединок, как помните, окажется бескровным, хотя наш ловелас, который просто нарывался на пулю, будет требовать второго, а потом и третьего выстрела противника…

Да, Гумилеву, этому странноватому господину, поселившемуся на Васильевском острове, везло. Иногда – сказочно. Но мы же знаем, что везет именно рисковым. Ведь как раз благодаря дуэли Гумилев, уехав из Петербурга в Киев, вернется сюда женихом той, которую, несмотря на все свои романы, одну и любил. Женихом Ахматовой. В Киеве, в кафе гостиницы «Европейская», она, возмущенная поведением Дмитриевой, которое послужило поводом к дуэли, и возненавидевшая на всю жизнь Макса Волошина, вдруг легко согласится на пятое, очередное предложение Гумилевым руки и сердца. Он как раз недавно написал ей в письме фразу, которую она запомнит навсегда: «Я понял, что в мире меня интересует только то, что имеет отношение к Вам». Ахматова скажет позже: «Это почему-то мне показалось убедительным…» Разумеется, все там было сложнее и темнее в ее отношениях к нему, «круче» с чувствами и переживаниями, но факт остается фактом – он добился ее руки.