Ивгешки не было всю ночь. Утром Димка увидел свое лицо в зеркале, бледное, осунувшееся, с засохшими потеками крови.

Не появилась она и к обеду. Где-то шляется сумасбродная, не нагулявшаяся дура! Завистливый и загребущий мир зла, походя, отнял у него любимую женщину. Димка написал ей записку, порвал и снова сел писать, тупо глядя в ничего не значащие, бессильные слова.

За ним приехали Кандауров с женой, увезли его почти силой. Они рассуждали о земных проблемах, невыносимо пустяковых, и чувствовалось, что смысл разговора не важен для них, их объединяло это влюбленное пение.

Пустым взором смотрел Димка на тучные колхозные поля. А потом попросил высадить его, обещая, что дойдет домой пешком.

Рожь стояла по пояс. Спицы стеблей гнулись под тяжелым, остистым колосом. Кажется, прыгни и полетишь в сухую, желтую пропасть. А приглядишься и видишь серую землю и серую птичку, бегущую меж стволов. Димка глубоко вздохнул, опустил руки, повернул их ладонями вперед и шагнул в шерстистую нежность поля. Набухшие, затвердевшие колосья скользили по рукам.

Утрата

Его разбудил Васянка. Димка не мог понять, сколько же он проспал. Оторопело и обиженно смотрел на мальчика.

— Что?

— Дядя Овик повесился, вот что!

Димка одевался, в груди что-то вздрагивало и хлюпало, он словно бы хныкал от ужаса.

— И с дядей Колей что-то не то, короче…

Шел, ничего не видя и не слыша, все повторял про себя: “Коля, брат! Я тебя не виню, не осуждаю, никто ни в чем тебя не винит и не осуждает. Люби, кого хочешь, в рамках правового поля, это твое дело. Но только живи, твою мать!”

— Коля! — твердо сказал Димка, вступив в комнату.

Он сидел пьяный за столом, в руке стакан, волосы распущены, как у женщины.

— Митяй! Молчи, пси батак! Это бог дал мне эту любовь. Я за ней сюда тысячи километров ехал. А вы все убили его… На хера, ребята?! Что он вам сделал, этот мальчишка? — Коля протянул руку, шаря по воздуху. — Митяй, ты где?

— Вот же, Коль, перед тобой!

— Не вижу тебя, ничего не вижу.

— Пойдем, Коль, приляг, отдохни.

— А у меня, это, Митяй, ноги отнялись, и вот тут горит, о-о-х, как горит…

Только сейчас Димка заметил полторашки под столом.

— Ох, е мае! Ты что пил?!

— Похоже, это последнее, что я пил.

Димка отчаянно оглянулся и увидел бледную Альбину.

— Я ща-а “буа-анку” за-ожу, — воздуха говорить не хватало. — Мо-ока принеси... Отравился. В район повезем.

Вдвоем с Васянкой подняли Колю и понесли на выход. Отдохнули во дворе. Васянка забросил подушки в салон. Снова подняли. Уложили. Альбина села рядом.

— Пей молоко, Коль, пей! — крикнул Димка и воткнул скорость.

Машину трясло, кидало из стороны в сторону. Дима стискивал зубы и давил на газ.

Они не довезли его до больницы. Уже возле Изобильного он начал кричать от болей в желудке. Возле Ветлянки ему стало легче, и он попросил остановить машину, стал, как все умирающие, обирать себя, будто стыдливо поправляя одежду.

— Митяй, ты здесь?

— Здесь.

— Какие у тебя руки мягкие.

Он был пьян и умирал.

— Это Альбина, Коль.

— Пере… пере…

— Перестать? Передать?!

— Пси батак! — усмехнулся Коля.

Димка снова перескочил за руль и рванул, будто желая обогнать Колькину смерть.

Он умер возле “Трудового”. Гнать вперед не имело никакого смысла. Димка встал столбом у распахнутых дверей, проявлялись, вспухали и вновь размывались длинные, худые ноги Кольки, его окостеневшие, стоптанные “казаки”.

Дома он зарядил “Сайгу”, рассовал по карманам патроны и пошел к Аниске. Магазин “Джулия” был закрыт на амбарный засов. Димка занял позицию и методично расстрелял все ставни на окнах. Потом разнес в щепки дверь, разнес в лоскуты шифоньер, шкафы, телевизор, вспорол подпол и стрелял в белые, химические фляги.

Его скрутил Кандауров.

— Остынь! Федор Александрыч! — он бил его по щекам. — Тут сейчас загорится все!

Димка не чувствовал ударов, только доносился звук шлепков и моталась голова.

— Ей же Магомедов поставляет спиртяк! Я думал, ты в курсе. Думал, в доле с ним.

Горести земные

Сашеньку выписали из больницы. Она иногда плакала по ночам, не могла забыть мамино молоко. Странно, что где-то там разбухает Ивгешкина грудь, а здесь страдает ни в чем неповинный ребенок.