Шрифт:
Послышался шелест, мелькнула чья-то тень. Словно бы прокричал кто-то: «Прощай, Аннеле!»
Запрокинула она голову и глядит ввысь. Черный треугольник растаял в далекой синеве.
— Кто это, мама?
— Перелетные птицы. От зимы улетают.
— Куда улетают?
— В теплые края.
— В теплые края? А в какие теплые? Как в Янов день?
— Должно быть. Ни снега там не бывает, ни холода.
— Ни снега, ни холода! Там что, всегда цветут ветреницы и баранчики, кукует кукушка?
— Не знаю, я там не бывала. А кто бывал, те чудеса рассказывают.
— Чудеса рассказывают? А почему мы не уходим в теплые края?
— Потому что бедные мы. У кого денег нет, тому путь туда заказан.
— А у птиц есть деньги?
— Ну и сорока, все бы трещала!
— Ну да! А птицы отчего дорогу знают? У них что, деньги под крыльями?
Мать молчит.
— А что это деньги? Откуда они берутся? Мы разве нигде-нигде не можем добыть денег?
— Вот тараторка! Глянь-ка лучше, где отец!
— Где отец?
Они уже за бугром. По другую его сторону тянется ровное-ровное, залитое солнцем поле. Черное еще, только-только прошлись по нему с бороной. Кто-то в белой рубахе и белых штанах вышагивает по полю.
— Вон тот дяденька, что ли?
— Ты что ж, отца не признала?
— А почему он такой маленький? Как я.
— Потому что мы на горе, а, отец под горой. Сверху все меньше кажется. А кто на горе стоит, больше становится.
— А почему?
— Почему, почему! Все-то тебе расскажи!
Аннеле долго стоит, понять старается. Как отец странно шагает! Ноги высоко поднимает, словно кто за ниточку дергает. Поднимет одну ногу, а рука в большое, висящее на шее лукошко тянется, поднимет другую ногу — рука, словно молния, вылетает, а за ней — серое облачко. Облачко тотчас на землю опускается. И ни разу не собьется с шага, ни разу рука не задержится. И так без конца, никак не остановится. Что он там кидает? Может быть, это птички летают, величиной с пылинку? И-раз! — хватает из лукошка. И-два! — бросает на землю. «И-раз! И-два! И-раз! И-два!» — считает Аннеле. И кажется ей, что ее ноги тоже начинают подниматься, как отцовские. Дошел отец до конца поля, поворотился и легко зашагал по той же дороге обратно. И-раз! И-два! И-раз! И-два!
— Пошли, дочка! Что загляделась?
На меже, что огибает поле, мать расстилает белое полотенце, достает ложку, хлеб, миску с молочным супом. Но отец все не идет и не идет, все сеет. Но вот лукошко опустело, и только тогда он подходит, идет своей обычной походкой, улыбается.
— Ну что, пришли помощники? Сможешь меня заменить, малышка? Держи-ка лукошко!
И он вешает лукошко Аннеле на шею. Придерживая за перевязь, легко опускает его на плечи. И кажется девочке, что повесили на плечи жернова. До другого края лукошка старается дотянуться — никак!
— Ой-ей-ей, какое тяжелое!
— Да оно ж пустое. Это что! А вот когда отец наполнит его вровень с краями да носит целый день, пока все поля не засеет, вот тогда оно тяжелое.
Аннеле соглашается. Не помощница она отцу в этом деле, не смогла бы ходить пританцовывая рядом с ним, будь на плечах лукошко.
Отец утер лицо, обвел взглядом голубой небосвод и неторопливо принялся за еду. А вокруг парят, летают серебристые, сверкающие нити.
В воздухе снова раздается крик. И шелест белых крыльев.
Все трое запрокидывают головы. Долго глядят вслед. Пока колеблющийся неровный треугольник не исчезает за горизонтом.
— Перелетные птицы.
— Гуси дикие. Все утро летят и летят. Рано зима ляжет.
— Солнце греть перестанет? — спрашивает Аннеле.
— Перестанет.
— Кто б и нам дозволил поглядеть на теплые края! — печально произносит мать.
— Ничего. Возвратится и к нам тепло, словно перелетные птицы. По этой черной пашне летом с косами пойдем. Зашумят колосья, закачаются, словно лес. Мы их в снопы свяжем. Новый хлеб уродится. То-то будет на что поглядеть! Так ведь, дочка? — спрашивает отец, глядя только на Аннеле.
— Да, — отвечает Аннеле, и лицо ее озаряется улыбкой.
Пока отец здесь, в Авотах, на этом поле, тут и есть те самые теплые края.
— Почему отец танцует? — Аннеле заливисто смеется.
— Не танцует он, детка. Новый хлебушек сеет. Нельзя смеяться, святой это труд.
Аннеле замолкает.
— Святой труд! Это святой труд!
И вот они уже внизу, возле отца.
БАБУШКА
Говорила бабушка мало, да и долгие разговоры слушать не любила, особенно если касались они работы. Скажет, бывало: «Чем слова попусту тратить, взяли б и сделали», и пока батрачки спорят, кому за водой идти, подхватит ведра и засеменит вниз по склону. В гору подниматься ей было трудно, а через порог, да еще с ношей, — и того труднее. Но она только тяжко вздохнет: «Ах ты, сила моя, силушка, куда подевалася», — и больше ни словечка не вымолвит. Вот и все ее жалобы.