Декабристы же держали ориентир на такие традиции, сформировавшиеся в недрах бытия, как чувство собственного достоинства, независимость, великодушие, т.е. то, что питало высокие идеи гражданственности. Для них славное прошлое, отчизна и свобода были синонимами, нераздельным целым. А народность – следствие этого целого. По- настоящему народен только патриот, гражданин - вот убеждение, к которому пришел Рылеев. Неразрывная связь с патриотизма с революционным пафосом литературы нашла выражение в записи Кюхельбекера: «Вера праотцов, нравы отечественные, летописи, песни и сказания народные - лучшие, чистейшие источники нашей словесности». Предельно родственной была и позиция О.Сомова, исповедовавшего мысль о том, что «народу русскому, славному воинскими и гражданскими добродетелями, грозному силой и великодушному в победах... необходимо иметь свою народную поэзию, неподражательную и независимую...».

В сознании А.Бестужева народность литературы также ассоциировалась с национальной самобытностью, полным высвобождением русской культуры от иноземных пут. Но основу народности он видел не столько в отечественной тематике, сколько в повсеместном воскрешении русского языка - естественного и органичного. Борьба за чистоту русской речи, за глубоко русские национальные языковые традиции и была для него борьбой за народность. «Мы всосали с молоком безнародность и удивление только к чужому, - писал он с горечью в «Полярной звезде» незадолго до событий на Сенатской площади.
– Измеряя свои произведения исполинскою мерой чужих гениев, нам свысока видится своя малость еще меньшею, и это чувство, не согретое народною гордостью, вместо того, чтобы возбудить рвение сотворить то, чего у нас нет, старается унизить даже и то, что есть».

Павел I, лакей иноземщины, запретил употребление слов «отечество» и «русский патриот», как слов, подрывавших основы государственности. Декабристы, возродив их, наполнили ими понятия «народность», «народный характер» и сделали их своим знаменем. Расхожая острота Растопчина, заметившего, что восстание декабристов отличается от французской революции тем, что во Франции сапожники захотели быть господами, а у нас господа захотели стать сапожниками, - не более чем суесловие. Во-первых, среди декабристов было не много «господ», обладающих богатыми наделами и крепостными. Не случайно Николай I попрекнул Трубецкого тем, что тот, «гвардеец, полковник и князь», не погнушался «быть с такой дрянью». А во-вторых, их движение было качественно иным. И определялось оно не в последнюю очередь характером литературно-эстетических воззрений декабристов, их осмыслением народности как важнейшего пункта в преобразовании действительности.

Отнесенный Кюхельбекером к младоклассицистам, Грибоедов не оставил сколько-нибудь развернутых высказываний о проблеме народности. Однако его комедия «Горе от ума», созданная в самый разгар журнальной полемики между романтиками и классиками, позволяет говорить о собственной позиции великого драматурга, явно не вмещавшейся в какие бы то ни было строгие рамки. «Мысль Грибоедова, - отмечал в «Истории русской литературы» А.Пыпин, - была направлена серьезнее, чем у большинства тогдашних писателей... и между прочим была направлена на положение общества относительно народа» (8).

Будучи более глубоким и образованным, нежели многие из его современников, Грибоедов сделал заметный шаг к выработке принципов народности. Их основу составили гражданственно-патриотическое воодушевление автора и его сокровенная мысль о неодолимости нового, произраставшего из глубины народного бытия. Поставив во главу угла не родовитость и чины, а внутренние достоинства человека, он демократизировал эстетический идеал романтиков-декабристов, как бы вышел с ними на площадь. В статье «Загородная поездка», программном документе, проливающем свет на народный настрой «Горя от ума», Грибоедов писал: «Народ единокровный, наш народ разрознен с нами, и навеки! Если бы каким-нибудь случаем сюда занесен был иностранец, который бы не знал русской истории за целое столетие, он, конечно бы, заключил из резкой противоположности нравов, что у нас господа и крестьяне происходят от двух различных племен, которые не успели еще перемешаться обычаями и нравами».

Качественно новая природа народного взгляда автора «Горя от ума» проявилась в том, что само историко-информативное содержание комедии и ее конфликт оказались раскрытыми с точки зрения народа, «разрозненного» с верхушкой, народных нравственных критериев. Это было зафиксировано самыми широкими литературно-общественными кругами. В 1833 году, когда комедия впервые увидела свет, даже такой сверхосмотрительный журнал, как «Библиотека для чтения», издававшийся О.Сенковским, вынужден был назвать ее «народной книгой». «Кто безусловно поносит «Горе от ума», - писал в журнале безымянный рецензент, защищая произведение от крайних реакционно-охранительных нападок, - тот оскорбляет вкус всего народа и суд, произнесенный всею Россиею» (9).

Важнейшим звеном грибоедовской народности в «Горе от ума» выступил Чацкий, представлявший прогрессивную общественную силу времени, причастную к народным запросам. В этом герое были впервые конкретизированы такие свойства национального характера, как ум, прямота, мужество, верность, признательность за «добро». Это с одной стороны. И с другой – поразительная открытость, незащищенность. Далеко не все уловили в натуре Чацкого, «соединившей несоединимое», тайну русской души. До нас дошло суждение А.Раевского, покоробленного «простонародным» поведением главного героя. «Твоя глупая пьеса, которую я читал всю эту ночь, отвратительна во всех отношениях...» (10) - писал он Грибоедову в марте 1825 года. «Законопротивный дух» простонародья, проступивший в речах Чацкого, вывел из себя М. Дмитриева, который с присущей ему категоричностью заключил, что герой Грибоедова - «не что иное, как сумасброд»» (11). Парадоксально, но даже Белинский не сразу распознал национальное своеобразие внутреннего мира Чацкого, бескорыстно и бесстрашно нацеленного в сторону общечеловеческого зла. В 1840 году в статье «Горе от ума» он писал: «Это новый Дон Кихот, мальчик на палочке верхом, который воображает, что сидит на лошади...» (12).

Правда, через год, многое в российской словесности переосмыслив и обдумав, критик признался в письме к В. Боткину: «...всего тяжелее мне вспомнить «Горе от ума»... Это благороднейшее, гуманистическое произведение, энергический (и притом еще первый) протест... против нашего онанистического светского общества, против невежества, добровольного холопства и пр.». Однако самой существенной интерпретацией Чацкого как национального характера стала не переоценка его Белинским, а наблюдение Н. Огарева. Приглядевшись к своеобразию русского литературно-общественного развития, Огарев пришел к убеждению, что герой «Горя от ума» - «живой русский человек», изображенный «исторически верно». «Энтузиазм во все эпохи и у всех народов не любил утаивать своих убеждений» (13), - отметил Огарев, обозначив внутренний путь постижения этого образа, связанный, по его мнению, прежде всего с проникновением в «народный дух», в его культуру.