Последнее, что он видит сквозь ласковую темень в глазах, врезается в угасающую память как взрыв фотовспышки: полный упругой телесной мякоти, медлительно раздвинут ворот платьица. Стонет в пальцах крутая шнуровка, и беленькие, свежие грудки вдруг разом выпирают наружу, мгновенно наливаясь сливочной прелестью, молодым лунным молоком. Обжигая пальцы. Поражая сознание жестким излучением обнаженной девственности и вместе с тем жадного, подвижного женского бесстыдства.

Содрогнувшись от промозглой утренней свежести, Данила открыл глаза и увидел прямо перед собой крупную пушистую пчелу. Пчела была очень похожа на ленивую и сосредоточенную на собственных мыслях каплю солнечного меда — не обращая на Данилу внимания, она потопталась немного на месте и вновь поволоклась, перебирая натруженными мохнатыми ножками по розовой, слегка облупившейся от загара коже, с самого кончика веснушчатого носа вниз по чуть более красноватому тонкому ободу ноздри — прямо на верхнюю губу девочки. Лицо спящей девочки — бледный размытый профиль в золотистом ореоле прически и с черным росчерком сомкнутых ресниц посередине — было настолько близко, что Данила не мог четко разглядеть его обоими глазами сразу. Пришлось зажмурить правый глаз, в который и так норовили уколоть прохладные травяные острия. Боясь растерять остатки тепла там, где в смятой муравистой зелени соприкасались их тела, он осторожно потянулся. И, помедлив немного, высунул кончик языка, чтобы коснуться легкой светлой пряди, прильнувшей к его щеке. Девочкины волосы были теплые и живые, но совершенно лишены какого-либо вкуса — словно это были тончайшие нити червонного золота.

Звеня от внутреннего жара и оставляя по девичьей коже легкий след пыльцы, пчела поползла по мягкой верхней губе, то и дело приникая своим нежным хоботком и все чаще оскальзываясь неловкими задними ногами на холодные ровные зубки (девочка спала чуть приоткрыв рот, подложив под голову хрупкое запястье в тихой заверти множества тонких браслетов). Данила испугался и, махнув рукой, прогнал пчелу — та добродушно загудела, с трудом оторвала брюхо и на слюдяных крыльях потащила вверх теплое тельце с тяжело обвисшими задними лапами. Данила не захотел провожать ее взглядом; приподнявшись на локте, стал осторожно разглядывать это странное маленькое существо, свернувшееся калачиком у него под боком — среди россыпи мелких белых цветов в траве… Так вот почему так пахнет земляникой!

— Бежображие! Вшю ягоду мне помяли-подавили, негодники! — послышалось за спиной негромкое ворчание, и Данька мгновенно обернул морду на шорох травы под ногами маленького мохового старичка, выросшего из светлой березовой тени. — Где ж такое видано, шобы прямо на ягоднике шпать-почивать?

Дед был похож на старый, но еще крепкий подберезовик — и вылез так же внезапно, будто из-под земли. Данька поспешно оглянулся на спящую девочку, свободной рукой дернул вниз узкий подол ее платья, прикрывая обнажившийся молочно-белый задик с розовым рисунком от вдавившейся за ночь травы. Когда он снова повернул лицо к старику, тот был уже совсем рядом — шершавые лыковые лапти почти по колено, песочного цвета чистенькая рубаха в мелкий горошек и ухоженная борода от плеча до плеча. В руках у дедушки был, разумеется, длинный дорожный посох — только дед не опирался на него, а почему-то нес на плече, будто коромысло.

— Вшю мою жемлянику обгадили, бежображники! — сокрушенно прошепелявил он из-под зонтичной соломенной шляпы, сосредоточенно тыкая в траву кончиком крючковатого посоха. — Тута, на пригорке, жавсегда шамая шочная да крупная попадалась — а теперя пошле вас одно варенье по траве ражмажано! Ни единой цельной ягодины не шышкать!

— Здрасьте, дедушка! — улыбнулся Данька, вдруг почувствовав себя виноватым. Он быстро погрузил руку в земляничный цвет и, мгновенно нащупав в глубине небывало мясистую клубничину, выдернул ее наружу прямо под нос сердитому старичку. — Это вам, папаша… Специально сохранил для вас. Э… как поживаете? Как ваше здоровье?

— Уже лучше, — серьезно ответил зонтичный папаша, мгновенно отшамкивая половину ягоды. — Меня жвать деда Пошух. Имя такое.

— Очень приятно, дедушка Пошух. — Данила вскочил, с ходу протягивая пятерню для рукопожатия. — А меня Данькой зовут. Данилой.

— Не Пошух, а Пошух, — хладнокровно заметил старичок и, недружелюбно покосившись на протянутую ладонь, поскорее отправил оставшуюся половину ягоды в ту область бороды, откуда доносился его шепелявый голос. — Ждорово, паря! Данила-манила-за-гору-кидала. А чаво имя неждешнее?

— Нездешнее, дядя Пошух, это верно. — Данька насмешливо сморщился и вдруг сказал: — Не местный я буду — из другой жизни к вам попал. Свалился с другой планеты, точнее — из другого времени. Можно сказать, почти инопланетянин, гуманоид.

— Ага, гумноед. Гумноед-короед-проживу-без-бед. Ето нам понятно. — Дед закивал шляпой. Вопреки ожиданиям Данилы, он ничуть не удивился сказанному. — Вот и я гляжу, что неждешний ты. Точно с другого времени к нам попал: у нас ражве видано, шобы богатырь с ведьмянкой-полуденицею шпал? Шобы добрый молодец с девкой-лихорадкой обнималша? Ненашенские ето нравы!

— С девкой-лихорадкой? — нахмурился Данька. — Это кто?

— Хто-хто… а хто, по-твоему, вона в жемлянике валяется? Или ты ее с вечера не приметил? Она и ешть: медовая лихоманка. Ентих лихорадок дюжина двоюродных шештер бывает: шесть полунощных да полуденных шесть… Полуношные — те жуткия, кровожадный штарухи: Чернетея да Гнетица, Водянка с Поганкою, Дида и Шатая. А полуденицы — они молоденьки да жаманчивы, добрым молодцам жавшегда рады в душу забраться. Я пока молодой бывал, почасту их тешил: Блуда пригожая, Дремлея сонливая, Огневица бешеная, Чеслава гордая… Хто ишшо? А вот: Трясовица богатыря на жлато-серебро тянет… Ну и младшая у них Метанка, подружка твоя, на медовые бредни добра молодца манит, к пиву да бражке…