— Впервые слышу.

— Выдал его предатель по кличке Шмель.

— И ты обо мне такое? Неверием ты оскорбил меня, сынок.

— Извините, сами понимаете.

— Забудем о том. Плохую весть принес, сынок. А кому они доверились?

— Вот этого мы и не знаем. Кто такой Айтек Давлетхан?

— Замкнутый он. Отца его, Сагида, уважал.

— И я его любил, — сник Юрий. — Он дедом мне доводился.

— Тогда ты и Айтека должен лучше моего знать.

— Я редко с ним встречался, а война, как сами понимаете, к осторожности приучила.

— Ума не приложу, чем тебе помочь. Моя явка резервная. Я лично ни с кем не связан.

— А что Максиму Максимовичу передать?

— Порадовать нечем. Скажи, что фашисты альпийских стрелков подтягивают, легкие пушки, ручные пулеметы подвозят. Не иначе Главный хребет собираются штурмовать. Слушок идет — проводника ищут. Сердце кровью обливается: неужто сыщется?..

На обратном пути Юрий свернул к Каштановому озеру, на берегу которого предстояло встретиться с Ружей.

Ружу в Спокойных Бродах устроили по-барски: по требованию Рейнхельта в гостинице отвели ей помер с отдельной спальней, снабдили продуктами. Энно три дня отсутствовал. Вернулся усталый, полдня проспал, затем снова исчез на двое суток. Ружа догадывалась, что штаб генерала Вольферца находится где-то поблизости. Энно там проводит все дни. Просила взять с собой — наотрез отказал.

Нет, не оправдывает она доверия Максима Максимовича. Рейнхельт свои делишки обтяпывает где-то вдали от ее глаз. В гостинице появляется один, она не в состоянии ничего узнать.

В номере гостиницы было душно и скучно. Пообедав, она прилегла отдохнуть. Ждала Энно — сегодня обещал непременно приехать. Незаметно задремала.

Сколько спала — не помнит. Разбудили ее голоса, доносившиеся из соседней комнаты. Было совсем темно. Осторожно потрогала дверь. Она была заперта. Заглянула в замочную скважину, откуда проникал свет, но рассмотреть что-нибудь мешал вставленный ключ. Ружа приложила ухо к двери. Услышанные ею слова заставили насторожиться. Металлический, с хрипотцой голос кого-то упрекал:

— У меня не хватает больше сил. Сколько так можно? Из-за вас я страхом мучился.

— Давай будем справедливыми, — возразил Рейнхельт. — В карательную сотню, как мне известно, ты добровольно вступил, силком не тянули.

— То не отрицаю. Мы в гражданскую войну своего добивались. Потому как люто большевиков ненавидели.

— А жить-то с ними пришлось, с коммунистами? — добродушно рассмеялся Рейнхельт.

— Нас тогда союзники предали. Сами из Новороссийска на пароходах смылись, а расплачиваться таким, как я, пришлось.

— Упрек опять несправедливый, — осадил Рейнхельт. — Ты сам, по доброй воле, в России остался и обязательство подписал.

— Так золотые горы обещали!

— Твой сотник — человек слова. По его ходатайству в Швейцарском банке счет на твое имя открыт. Вклад твой растет. Мне стало известно, что бывший твой сотник скоро прибудет в здешние места, он назначен начальником заповедника. И вообще хватит волынку тянуть. Ты, собственно, чего, Шмель, добиваешься?

Ружа не отрывала уха от замочной скважины. Звякнул стакан. Что-то забулькало. Рейнхельт вкрадчиво спросил:

— Говоришь, золотые горы обещали? Будут… Тебя ценят и щедро награждают. Не далее, как нынешней осенью, за сведения о партизанах получишь в Сочи усадьбу: на выбор любой санаторий!

Обладатель голоса с хрипотцой возразил:

— В Сочах не хочу, невыносимы эти… соотечественники. Отправляйте в Швейцарию.

Рейнхельт сдержанно рассмеялся:

— Губа не дура. Можно и в Швейцарию, после того…

Опять Ружа не расслышала конца фразы. Дальше Рейнхельт хвастливо произнес:

— Я о тебе генералу докладывал, он торопит. Нам медлить дальше нельзя. Альпийские стрелки наготове. Попав в тыл Красной Армии, они остальное довершат сами… Или боишься в родных горах заблудиться? Один уже разыграл Сусанина: до сих пор на суку вялится. Тебе я верю. Поведешь отборные части, цвет эсэсовских богатырей.

— Поискали бы кого другого. Узнают… Не сносить мне головы.

— Больше некому.

«Вот оно что, — замерла Ружа, — он его в проводники завербовал».