Вдруг, сквозь рассеявшийся туман, что-то большое зачернело. Пароход плывет! Мунштейна увидали, его «спасательный круг» тоже разглядели.

Кричат в рупор:

— Бросай мину, плыви к нам!

— Не могу, утопну! Спа-си-те!..

— Тогда — гуд бай!

Как услыхал Мунштейн это иностранное слово, так оттолкнулся, оттолкнулся от мины и саженками — прямо-таки заправский спортсмен! — к пароходу. С того уже шлюпку спустили…

Вытащили редактора, откачали, обогрели, выходили и назвали гордым именем — «Миноносец»! А мину из пушки расстреляли — до неба рванула. Дон-Аминадо, показав блестящие способности рассказчика и актера одновременно, поведал эту потрясающую историю, о которой, впрочем, Бунин был немного наслышан.

Гости выпили чай, съели печеночный паштет. Мунштейн-Лоло прочитал свое стихотворение «Пыль Москвы». Хотя Лоло сочинил его совсем недавно, но Дон-Аминадо воскликнул:

— Оно знаменито, как Эйфелева башня!

И впрямь, эти стихи читали с эстрады, его строки помнили наизусть. Даже Тэффи использовала в лестном качестве — эпиграфа. Даже советские газеты перепечатали его. При этом, по причине своей партийности, не преминули еще раз поизгаляться — «белоэмигрантские крокодиловы слезы».

А зря! Стихотворение и впрямь трогательное.

Голос у Лоло задрожал. Москву любил он нежно и страстно, справедливо полагая, что это — самый лучший на свете город. Леонид Григорьевич вполне искренне признавался, что чуть ли не каждую ночь ему снится дом под номером один, это на углу Большой Дмитровки и Богословского переулка, и что он отдал бы половину жизни, лишь ночь провести под родной кровлей.

Дон-Аминадо вполне серьезно говорил:

— Мунштейн спасся только потому, что очень домой хочется.

Как бы то ни было, но Бунин с большим вниманием слушал стихотворение. Поэт продолжал:

Бунин от волнения не мог говорить, Вера Николаевна откровенно роняла горькие слезы.

Лишь Дон-Аминадо остался верен себе. Он с легкой иронией спросил:

— Леонид Григорьевич, вам сегодня опять Большая Дмитровка приснилась?

Сам Дон-Аминадо считал (и был по-своему прав), что самый лучший город в мире — Одесса, а самые достойные люди — одесситы.

Лоло вполне серьезно отвечал:

— Сегодня мне снилось другое: будто бы я набираю номер моего московского телефона — 258-25, а какой-то посторонний голос мне отвечает:

— Гражданин Мунштейн утонул в Чистых прудах. Просьба нас не беспокоить!

Дон-Аминадо расхохотался:

— Гражданин Мунштейн, вы зря расстраиваетесь! Если вас Черное море не приняло, то Чистым прудам это тем более не грозит.

…Нет, поэт не увидал ни Чистых прудов, ни Большой Дмитровки. Умрет он вскоре после войны — в сорок седьмом году, никому не нужный, всеми забытый. Его прах примет чужая земля.

1

— Вот и «басурманский» новый, 1921 год пришел, — говорила Вера Николаевна, хлопотавшая вокруг праздничного стола.

Скучным вышло это застолье. Со всем своим семейством пожаловал Куприн. Он мрачно пил рюмку за рюмкой, Бунин еще не поправился после болезни.

— Первый Новый год отмечаем на чужбине, — сказал Иван Алексеевич. — Эх, а как славно в мирное время гуляли…

Но и эта ностальгическая тема не расшевелила Куприна.

Тогда Бунин вспомнил о всероссийской славе приятеля, которая началась едва ли не сразу после появления первых рассказов в «Русском богатстве». Другие — Горький, Шаляпин, Андреев — жили в непрестанном упоении своей славой и даже между собой, гуляя в отдельных кабинетах ресторанов, не могли отделаться от какого-то неестественного выспреннего тона.

— Мне нравилось, как ты, Александр Иванович, нес бремя собственной славы. Ты, кажется, вовсе и не замечал ее, не придавал этой самой славе ни малейшего значения. Ты не менял ни привычек, ни друзей, вроде босяка Маныча, — сказал Бунин.

Вера Николаевна мудро добавила:

— Хочешь узнать человека, дай ему славу.

Куприн улыбнулся:

— Ведь не на моем юбилее сидим, что меня хвалить. Что было, то навсегда сплыло. Я нечестолюбив.

— Зато самолюбив! — подчеркнул Бунин.