Шрифт:
«Почти все утро ушло на газеты. Снова боль, кровная обида, бессильная ярость!»
«Одна из самых вредных фигур — Керенский. И направо и налево. А его произвели в герои».
Но утешала великолепная природа:
«День был прекрасный. Когда выехали, поразила картина (как будто французского художника) жнивья (со вклиненной в него пашней и бархатным кустом картофеля) — поля за садом идущего вверх покато — и неба синего и великолепных масс белых облаков на небе — и одинокая маленькая фигура весь день косящего просо (или гречиху красно-ржавую) Антона; все мука, мука, что ничего этого не могу выразить, нарисовать!» (20 августа).
«В 10 1/ 2вышел один гулять по двору. Луна уже высоко-быстро неслась среди ваты облаков, заходя за них, отбрасывала на них круг еле видный, красновато-коричневый (не определишь). За чернотой сада облака шли белыми горами. Смотрел от варка: расчистило, деревья возле дома и сада необыкновенны, точно бёклиновские, черно-зеленые, цвета кипарисов, очерчены удивительно.
Ходил за сад. Нет, что жнивье желтое, это неверно. Все серо…»
Прервал писание, тяжело задумался: «Как удивительно, все краски мира поблекли. Мир и впрямь сделался каким-то серым, блеклым. Наверное, самоубийцы, прежде чем наложить на себя руки, теряют ощущение красочности, все вокруг них погружается в темно-серое…»
Бунин зябко передернул плечами, по телу словно ток пробежал. Почистил перо, продолжил:
«На северо-востоке желтый раздавленный бриллиант. Юпитер? Опять наблюдал сад. Он при луне тесно и фантастично сдвигается. Сумрак аллеи, почти вся земля в черных тенях — и полосы света. Фантастичны стволы, их позы (только позы и разберешь)».
В дверь осторожно постучали. Бунин недовольно поморщился, ему хотелось побыть одному. В комнату заглянула Вера Николаевна. В руках она держала какую-то книжицу с ярко-красной обложкой.
— Ян, можно к тебе? Сегодня купила в Ельце, на станции, да забыла отдать. Зинаида Гиппиус составила сборничек. Вот, называется «Восемьдесят восемь стихотворений». Тут и твоих три стиха.
— Не может быть! — иронично произнес Бунин. — Удостоила высокой чести. Не спрашивая разрешения и не заплатив гонорара. И что за компания? Анна Ахматова, Михаил Кузмин — что ж, талантливы. О Кузмине, может быть знаешь, Гумилев ярко выразился: его стих льется как струя густого и сладкого меда, а звучит утонченно и странно.
— А сколько стихотворений самого Гумилева в сборнике?
Бунин пробежал глазами оглавление и раскатисто расхохотался:
— Ну, конечно же, ни одного!
— Почему так? Ведь он поэт талантливый.
— Для Зинаиды Николаевны это не имеет никакого значения. Ее самолюбие Гумилев ранил неоднократно, печатно удостоверяя публику, что талант Гиппиус давно застыл в своем развитии, а стихи лишены красок и подвижного ритма, напоминают «больную раковину». Такое поэтесса простить не может. Впрочем, послушай, вот, наугад, ее стих на восемнадцатой, скажем, странице:
Кричу — и крик звериный… Суди меня Господь! Меж зубьями машины Моя скрежещет плоть. Свое — стерплю в гордыне… Но — все? Но если все? Терпеть, что все в машине? В зубчатом колесе?— Набор слов, — сказала Вера Николаевна.
Бунин согласно кивнул:
— Какая-то мертвяжина, и все это, как гвозди в дерево, вбито в поэтический размер. Претензий гораздо больше, чем дарования. — Он устало потянулся, попросил: — Пожалуйста, постели постель. Я через пять минут приду.
…Не знал, не ведал, что пройдет совсем немного времени и его свяжут с Гиппиус общие беды — чужбина, нужда, тоска по России, по рухнувшей счастливой жизни. Но грядет день, когда их дороги разойдутся — навсегда.
* * *
Спустя несколько дней пожаловал нежданный визитер. Бунин, удобно развалившись на скамеечке в саду под яблоней, с наслаждением раскуривал папиросу, когда на дорожке появился некто Барченко — человек с умными глазами и приветливой улыбкой, давний знакомец писателя.
— Мимо ехал, к себе в Елец направляюсь, — объяснил Барченко, — разве мог не увидать вас, Иван Алексеевич!
— Милости просим! — ответно улыбнулся Бунин. — Обедать приглашаю.
— Не откажусь! Живот крепче — на душе легче. Хотя… дела такие, что впору аппетита лишиться. Слыхали новость? Корнилов восстал. Посягнул на законное Временное правительство.
— Ну и что? — Бунин поднял бровь. Он сорвал какую-то травинку, размял ее между пальцев, жадно втянул запах. — Чем боевой генерал хуже цивильных ничтожеств? Захватили, сукины дети, власть, а как управлять громадным государством — умишка не хватает.