Шрифт:
— Как же так? — изумился Барченко. — Ведь в нашем правительстве весьма достойные люди…
— Профессора и присяжные поверенные? Вот и занимались бы своим делом, ан нет — им править приспичило! Командовать миллионами. Того же Керенского, поговаривают, жена дома колотит, зато на людях гоголем ходит, хорохорится. — Бунин спохватился, захохотал: — Простите, Василий Ксенофонтович, я запамятовал, что вы тоже присяжный поверенный. И говорят, весьма толковый. Оставим спор, пошли к столу.
…Бунин уговорил гостя остаться ночевать. Вечерний чай пили в беседке. Барченко оживленно обсуждал с Верой Николаевной и Евгением политические новости. На черном небе в потоках воздуха мерцали громадные звезды. В похолодевшем саду сладко пахло увядающими на клумбах цветами. Евгений что-то спросил Бунина, но тот не ответил, даже, пожалуй, не слыхал, глубоко погрузившись в свои мысли. Потом он достал из кармана карандаш и блокнотик, что-то быстро записал. Лишь после этого чуть смущенно улыбнулся:
Простите, я немного отвлекся. Хотите послушать, что сейчас сочинил?
Кончиками пальцев держа блокнотик, он прочитал:
Как много звезд на тусклой синеве! Весь небосклон в их траурном уборе. Степь выжжена. Густая пыль в траве. Чернеет сад. За ним — обрывы, море. Оно молчит. Весь мир молчит — затем, Что в мире Бог, а Бог от века нем.— Как прекрасно! — Барченко захлопал в ладоши, а Вера Николаевна подошла к мужу и поцеловала его в макушку. Тот, склонясь над блокнотиком, поставил число: «29.8.17».
3
Деревенская глушь больше не успокаивала. Появилось много пришлых, в основном беглых солдат, явно из чужих мест. Крестьяне, которых еще вчера Иван Алексеевич считал чуть ли не друзьями, которым много раз помогал — и советами, и деньгами, делались все сумрачней, при случайных встречах отводили глаза, отвечали односложно, торопились отойти в сторону.
Возле лавки мужики обсуждали новость, толковали про «Архаломеевскую ночь»… Будет, дескать, из Питера «Тилиграмма», по приказу, в ней заключенному, надо будет перебить всех «буржуев».
— Всех под корень, и семя их — туда же! А ежели кто из мужиков станет уклоняться, то и с ним поступить как с буржуем, — громко втолковывал солдат с желтыми съеденными зубами и рябым вороватым лицом кучке мужиков, его обступивших и согласно кивавших головами.
Бунин подошел к толпе и, жестко взглянув в глаза солдату, насмешливо спросил:
— Ну, служивый, откуда у тебя новости про «Архаломеевскую ночь»?
— Это, барин, не ваше дело. Срамно лезть в чужую беседу! — нагло улыбнувшись, бойко проговорил солдат. Мужики хмуро молчали.
Кровь прихлынула в голову, от ярости потемнело в глазах. Бунин сделал шаг вперед, взмахнул тростью, чтобы обрушить ее на голову этого хама, от которого на расстоянии распространялся гнусный запах перегара, давно не мытого тела и нестираной одежды.
Солдат с неожиданной резвостью отскочил назад, склонился к голенищу сапога, изготовляясь достать нож, и злобно ощерился:
— Не балуй.
Бунин, играя желваками скул, процедил:
— Подлец! — повернулся и направился к дому, вполне ожидая, что солдат догонит его и всадит нож между лопаток.
Тот, однако, не пошел за ним, остался на месте. Он что-то быстро, убедительно говорил крестьянам.
«Дом сожжет, сукин сын!» — подумал Бунин.
* * *
Вернувшись к себе, раскрыл газеты. И снова болью, кровной обидой, бессильной яростью наполнилась душа. Московский большевик Коган организовал в Егорьевске Рязанской губернии бунт. Он арестовал городского голову, а пьяные солдаты и толпа убили и голову, и его помощника заодно.
— За что? — вопрошал он Веру Николаевну. — Только за то, что честно трудился на пользу города. Нарочно сеют страх, чтобы легче власть захватить.
Из газет было ясно, что фронт разложен, дорога немцам открывается в центр России — на Москву и Петроград.
Вспомнилось, как утром встретил знакомого мужика из соседней деревушки Ждановки. Звали его Сергей Климов.
— Что делать будем, если немцы Питер займут? — спросил Бунин.
Тот почесал в потылице, помулявил губами и вынес решительный приговор: