Таким образом, Савл-Павел обратил в свою веру обитателей римского дома Аристобула и Саломеи либо знает, что такие обращенные там есть, и называет себя родственником Иродиона(«маленького Ирода»), старшего сына Аристобула и Саломеи [175] . Впрочем, обращенные им были и во дворце Нерона, потому что Послание к филиппинцам он завершает так: «Приветствуют вас все святые, а наипаче из кесарева дома»(4:22). И это он пишет в самом Риме, в 62 году.

Значит, Саломея осталась верна памяти Иисуса, она также попалась на удочку мессианской легенды и после заключения второго брака стала покровительницей тех, кого тогда называли «христианами» — как в своем доме, так и в домах высшего римского общества, куда она имела доступ.

Некоторые не преминут улыбнуться по поводу нашего утверждения и даже открыто посмеяться над ним, потому что оно их чрезвычайно смутит. Однако оно не столь неправдоподобно, как представляется на первый взгляд. Помимо всего, что мы только что выявили и что отныне нельзя будет обойти молчанием при дискуссии, не следует ли вспомнить о той центральноевропейской императрице, которая бежала со скрипачом, о королеве, ставшей коммунисткой, или о принцессах, прославившихся беспорядочными связями за пределами своей касты? У сердца есть свои резоны, неведомые разуму, — скажем мы иным. Ограничимся лишь тем, что еще раз подчеркнем: вся история Иисуса, «сына Давидова», — только следствие беспощадной войны, порожденной как политическими,так и династическимиинтересами, которую законные наследники трона Израиля вели как против идумейских узурпаторов, так и против римских оккупантов, и, возможно, нет необходимости приплетать к ней романтические любовные истории.

Как «исторический» Иисус очень далек от «плотника Иисуса», так и историческаяСаломея очень далека от Саломеи театра и кино…

11 марта 1314 года [176] , понедельник. Уже несколько месяцев почти по всей Франции пылают костры. Как пытками, так и психологическим давлением, как темницами и цепями, так и угрозой вечных мук инквизиторы добились 207 формальных признаний. Остается только решить судьбу великого магистра и высших должностных лиц ордена.

Утром этого дня Жак де Моле, великий магистр ордена, Жоффруа де Гонавиль, командор Пуату и Аквитании, Жоффруа де Шарне, командор Нормандии, и Юг де Пейрандо, великий визитатор ордена, были взяты из своих камер в крепости Тампль и доставлены на остров Сите. Там кардинальская комиссия, в состав которой входили Арно де Фарж — племянник Климента V, Арно Новелли — монах из Сито, пенсионер Франции, Никола де Фреовиль — доминиканец, некогда духовник и советник короля, Филипп де Мариньи — его родственник, архиепископ Сансский, и еще несколько епископов и знатоков декреталий, велела воздвигнуть перед папертью собора Богоматери помост, чтобы публично зачитывать признания и окончательный приговор,

Тамплиеров возвели на помост и поставили на колени. Один из кардиналов взял слово и начал чтение. Когда он дошел до означенного приговора, присуждавшего Моле и его братьев к пожизненному заключению, то есть к «заточению навечно», и чтобы их питанием были только «хлеб скорби и вода горести», представители Филиппа Красивого вздрогнули.

Было уточнено: милость, дарованная им, стала следствием того, что они «искренне покаялись в своих прегрешениях». Но в этот момент, совершенно неожиданно для судей, заговорили великий магистр и командор Нормандии и, перебив кардинала, обратились одновременно к инквизиторской комиссии и к толпе, заявив: все, в чем они признались на допросах, — ложь. Они утверждали, что все их признания были сделаны только из почтения и доверия к папе и королю, обещавшим за это им свободу, и выразили энергичный протест против приговора кардиналов, особенно архиепископа Сансского Филиппа де Мариньи, обвинив их всех в нарушении слова папы и короля.

Мотивы резкой перемены в поведении Моле и Шарне легко понять. Признания им ничего не стоили, но свобода для них была всем. Свобода означала сначала возвращение к великому тамплиерскому плану, потом следование ему и, как знать, его реализацию. А теперь свободы больше не было. Вместо нее было нечто худшее, чем смерть: медленное разложение, физическое и духовное, в подземном застенке, где узник прикован к стене, из которой порой сочится вода, в одиночестве, в полумраке и в безмолвии более тяжком, чем могильное. И во всем этом единственная надежда — на спасительную смерть, которую ускорят истощение и хроническая дизентерия. Для такого старика, как Моле (ему исполнился семьдесят один год), ничего более не ожидавшего от жизни, как и для Шарне, немногим младшего, выбор был сделан. Пребывание в камере может длиться годы. Напротив, примеры и опыт доказывали: отказ от признаний и нежелание их давать ipso facto[тем самым (лат.)] влекут за собой смерть в огне. Конечно, мучительную, но тем не менее быструю и в конечном счете гораздо менее ужасную, чем медленное гниение в безвестности темной камеры, когда столько существ снаружи наслаждается жизнью при свете дня.

Для Моле и для Шарне решение было принято. Во время произнесения роковой фразы их взгляды встретились, и они поняли друг друга. И раздался голос великого магистра: «Сеньоры, мы, мой брат и я, протестуем против того, как здесь использовали наши вчерашние слова, произнесение коих не имело иной цели, кроме как удовлетворить короля Франции и папу, нашего государя. И если из-за того, что было признано нами ради их удовольствия и во изъявление нашей покорности, мы, мой брат и я, должны отныне томиться в какой-то тюрьме, то мы громогласно объявляем, что означенные король и государь папа заранее заверяли нас, и почти клятвенно, что нам не будет причинено никакого вреда, зла или насилия. Делая это, мы провозглашаем свои признания, достигнутые как пыткой, так и хитростью и обманом, недействительными и не имевшими места и более не признаем их подлинными…»

Это ошеломило всех. Кардиналы немедленно передали узников в руки прево Парижа, присутствовавшему здесь, чтобы на следующий день он привел их снова. И четырех осужденных отвели обратно в их камеры в Тампле. В то же время новость донеслась до Филиппа Красивого, который сразу же созвал свой совет, не пригласив на него ни одного духовного лица. Здесь решили, что вечером великий магистр и командор Нормандии будут сожжены на острове Дворца, между королевским садом и монастырем Августинцев. Мертвенно-бледный от ярости, король уточнил, что их сожгут «на медленном огне». Возможно, он догадался, почему они отказались от данных показаний.