Каждый из них имел в виду свою любовь, оставшуюся без ответа. У Станислауса было много собственных забот. Не мог он ночь за ночью согревать Людмилу.

— Ты не слышал? Я тихонько постучала в твою дверь. Мне было так одиноко. Иной раз я смотрю на себя в зеркало только для того, чтобы увидеть что-то знакомое, напоминающее родной дом.

— Я слышал стук, Людмила, но думал, что это ветер.

— Это был не ветер, Станислаус.

Так прошла осень. Так прошла зима, и опять наступила весна. Невмоготу стало наконец Станислаусу вечно сидеть взаперти и все на свете перекладывать на стихи. Болтливые женщины давали ему чаевые. Выброшенные на ветер пятнадцать марок за большую книгу о бабочках вернулись в кошелек. Станислаус купил себе новый пиджак и белую рубашку с пришитым воротничком. Чаевых не хватило на то, чтобы расстаться с брюками, сохранившимися еще от конфирмации, но все же у него был новый пиджак. Не обязательно ведь все будут смотреть на его не в меру короткие штаны, если взоры их остановят на себе красивый клетчатый пиджак и рубашка — белая, как мука высшего сорта. Хорошо бы нарядиться в них и сводить Марлен в городской лес. Все бы оглядывались и спрашивали друг у друга:

— Это кто идет с дочерью пастора? Не молодой ли священник?

— Нет, это молодой пекарь, он и поэт, все вместе.

— По нем не скажешь. Он больше похож на студента-богослова, фрау Хойхельман.

Ничего такого не могло, конечно, произойти, но в воскресенье Станислаус, облаченный в новый пиджак, пестрый, как пегая кобыла, отправился в церковь.

Достопочтенный пастор увидел у ног своих среди обычной клиентуры совратителя своей единственной дочери. Он смешался, когда узнал пегого Станислауса, и дважды повторил:

— И вот осел, терпеливое животное, привез на себе господа в Иерусалим. Это было терпеливое животное, стало быть, осел…

Станислауса не интересовала проповедь. В дни счастья он здесь, на этой скамье, сидел с Марлен. Любовь, как потрескивающий электрический ток, передавалась от одного к другому, дурманило благоуханье дикой розы и взгляды, взгляды, в которых можно утонуть.

На скамье перед Станислаусом сидела пасторская кухарка. И ее внимание отнюдь не было поглощено тем, что изрекал господин пастор. Возможно, что она уже прочитала проповедь, когда вытирала пыль с письменного стола своего благочестивого хозяина. Взгляды ее скользили мимо кроткого лица проповедника, предпочитая задерживаться на неотесанной физиономии какого-то моряка. Моряк держал свою синюю фуражку на коленях и толстыми пальцами поглаживал медный якорь на околыше. Этот человек с обветренным лицом явно не принадлежал к числу тех, для кого господь является единственным якорем в жизни, господь — и больше никто.

После богослужения Станислаус оказался рядом с кухаркой.

— Вы что-нибудь знаете о Марлен? — шепнул он.

— Мне запретили разговаривать с вами.

Лицо Станислауса потемнело. Пасторская кухарка почувствовала жалость.

— Я думаю, вам можно надеяться… — кухарка дернула его за рукав. — Она приезжает… через две недели… в первый раз приезжает на каникулы.

Моряк протискался через толпу. Он вызывающе посмотрел на Станислауса и оттер его от кухарки. Станислаус вежливо уступил место. Он нес груз своего счастья.

В доме воинствующею Клунтша не было в эти дни обычного строгого порядка. Хозяин бродил, опустив глаза в землю, словно что-то обдумывал.

— Старик заболел, — сказал ученик Пауль.

— Заболел?

— У него сифилис.

— Значит, ему, даст бог, придется лежать в постели и потеть.

— Это его не вылечит. При сифилисе гниет душа. У него душа воняет. Он заразит всю пекарню.

Станислаус испугался. Неужели исполнилось все то злое, что он пожелал хозяину в тире? Если так, то слишком поздно исполнилось: Станислаус не принадлежал к числу людей, которые подолгу хранят в сердце ненависть. Несмотря на всю тоску по Марлен, он старался быть ласковым со всеми. Так, сам того не замечая, он стал любимцем хозяйки.

Как-то она шла из кафе несколько навеселе.

— Послушай, малыш, тебя Вилли зовут?

— Рад стараться, хозяйка, я Станислаус.

— А у тебя красивые глаза. — Хозяйка вышла из кухни, и в воздухе запахло тысячами фиалок.

— Она тебя соблазнит, — предостерегала Людмила. — Она уже соблазнила, я слышала, восемнадцатилетнего сына одного купца.

— Мне только шестнадцать с половиной, — сказал Станислаус.

— Ты слушай, что я тебе говорю. Она такая, что не то что тебя, а самого архангела соблазнит. — Людмила долго терла стекла своих очков.

Вечером Станислаус разглядывал свои глаза в карманное зеркальце. Он не возражал против того, что глаза у него красивые. Пусть они будут голубые и блестящие, чтобы нравиться Марлен.

В другой раз хозяйка пришла в чулан, где держали уголь, и, прислушиваясь, смотрела, как Станислаус колол щепу.

— Передохни немного и поговори со мной, Станислаус! — Хозяйка вытащила из кармана своего белого кителя буфетчицы полплитки шоколада. Станислаус покраснел и сунул шоколад за нагрудник фартука. Вот сейчас, верно, она начнет соблазнять!

— Дай-ка я пощупаю, какие у тебя мускулы, — попросила хозяйка. Глаза у нее мерцали, как у играющей кошки. Станислаус напряг мускулы на руке. Посмей кто-нибудь сказать, что у него под рукавом рубашки кисель, а не упругие бицепсы!

— Ого! — воскликнула хозяйка и постукала указательным пальцем с удлиненным коготком по руке Станислауса.

— А ты мог бы перегнать лодку через реку? Как ты думаешь?

Станислаус молча кивнул. На реке, что ли, она собирается его соблазнить?

— В любое время? — спросила хозяйка.