В те же дни в Ленинграде на курсах агитаторов докладчикам задавались вопросы, ответы на которые было найти весьма затруднительно: «Как могло получиться, что основной очаг войны, центр агрессии (имелась в виду Германия. – В.Н.) и вдруг заключает договор о ненападении. Как будет реагировать рабочий класс Германии, если мы заключим договор о ненападении с фашистским правительством?» На этот и другие подобного рода вопросы давались разъяснения, далеко не исчерпывавшие существа дела.

Между тем в разговорах и беседах проявлялось явное недоверие к официальной пропаганде, поскольку привычные антифашистские установки были без всяких объяснений отвергнуты. Так, коммерческий директор фабрики «Скороход» (Ленинград) говорил: «Мы люди пожилые и привыкли при советской власти к очень многому. Мы научились ничему не удивляться. Но молодежь не только удивляется, но и возмущается. В демонстрации дружбы с погромщиками (нацистами. – В.Н.) она видит просто измену со стороны руководства партии. Молодежь учили ненавидеть фашизм, и вдруг СТАЛИН встал рядом с погромщиками». Поддерживая собеседника, мастер той же фабрики заявил, что «советская власть часто убеждала народ вместе с нею бранить то, что вчера единодушно возносилось до небес, и наоборот, но то, что опубликовано 24 августа (1939 г. – В.Н.), – это уже выходит за пределы доступного понимания. Вы всмотритесь в фотографию – у немцев торжествующий вид, а у СТАЛИНА и МОЛОТОВА заискивающий». [316]

Для людей, вовлеченных в партийно-пропагандистскую работу, период сближения с Германией стал подлинным испытанием, чреватым опасностями и непредсказуемыми последствиями. В данной связи следует упомянуть о незавидной доле агитаторов низового звена, которые в создавшейся ситуации были вынуждены прямо апеллировать в высокие партийные инстанции, обращаясь за разъяснениями по поводу резкого поворота в отношениях с гитлеровской Германией. Так, на собрании партийного актива г. Мичуринска (Тамбовская область) был задан вопрос: «Как совместить нынешнюю политику Гитлера и его книгу „Моя борьба“? Не может ли получиться так, что мы своими дружественными отношениями с Германией, особенно в торговле, укрепим ее для нападения на СССР?» Отвечая на этот и другие подобного рода вопросы, лекторы, агитаторы и пропагандисты зачастую были вынуждены использовать следующий «железный аргумент»: не верить германско-советскому договору о ненападении нет оснований, так как он заключен в присутствии товарища Сталина. Подобного рода «разъяснения» свидетельствовали, однако, о беспомощности и неспособности объяснить события, суть которых мало кто из них до конца понимал. [317]

Не случайно один из агитаторов, избравший псевдоним «Земляк», под впечатлением от пакта о ненападении с Германией от 23 августа 1939 г. направил письмо А.А. Жданову. В письме, в частности, обращалось внимание на противоречие между прежними сталинскими установками, данными на XVIII съезде ВКП(б) (март 1939 г.) и в других выступлениях вождя, подхваченных большевистской пропагандой, и новыми, непонятными для «низов» веяниями в отношении Германии и ее режима. «Земляк» напомнил слова Сталина на XVIII съезде о германских завоевательных устремлениях, а также о сталинской характеристике Германии как одной из самых агрессивных стран. Анонимный ждановский корреспондент язвительно подчеркивал: теперь, т.е. после подписания договора от 23 августа 1939 г., «видите ли, поджигатели войны в Европе – Англия и Франция», а германский народ якобы «традиционно с нами связан». В данном случае прямо декларировалось недоумение по поводу газетных публикаций, инспирированных выступлениями В.М. Молотова 31 августа. В письме «Земляка» содержался риторический вопрос: «…как нам, работникам мест, отвечать (вернее, лгать) рабочим и колхозникам? Ответа не находим» (выделено мной. – В.Н.). [318]

Еще более двусмысленным было положение сотрудников центральных средств массовой информации, различных пропагандистских ведомств и организаций. Д.Ф. Краминов вспоминал, что члены редколлегии газеты «Известия» воспринимали пакт о ненападении с Германией как коренной поворот в советской внешней политике. Это обстоятельство повергло их в изумление: оставалось лишь разводить руками и пожимать плечами. Сам Краминов, получивший уже 24 августа 1939 г. поручение подготовить для публикации в «Известиях» первый вариант передовой статьи о пакте, не знал, что писать, поскольку сохранял антифашистские настроения. Потребовалось вмешательство исполняющего обязанности ответственного редактора газеты Я.Г. Селиха, который, в свою очередь, обратился за разъяснениями к наркому обороны К.Е. Ворошилову. Последний «подсказал», что договор о ненападении с Германией следует трактовать как некую передышку, подобную по своему значению Брестскому миру 1918 г.. [319]

Аналогия между Брестским миром и советско-германским соглашением от 23 августа 1939 г., вероятно, была инициирована «сверху» (скорее всего, самим Сталиным). Она встречается, например, и в сделанных «по горячим следам» событий дневниковых записях В.В. Вишневского за сентябрь 1939 г., [320] и в воспоминаниях К.М. Симонова, датированных более поздним временем, мартом 1979 г.. [321]

Однако в дневнике Л.В. Шапориной эта аналогия интерпретируется совершенно иначе, чем у обоих названных писателей. 24 августа Шапорина записала: «Пакт о ненападении с Гитлером, с Германией. Какое ненападение? Что, немцы испугались, что мы на них нападем?» И далее: «Вероятно, пойдет в Германию все сырье, нефть, уголь и прочее. Мы навоз, удобрили благородную германскую почву. Руки Гитлера развязаны. Польша последует за Чехословакией. Угроза Франции, нашей второй Родине… вторичный уже Московский Брестский мир с Германией… Да, дожили. Торжество коммунизма! Урок всем векам и народам, куда приводит „рабоче-крестьянское“ правительство. По-моему, всякий честный коммунист и революционер должен бы сейчас пустить себе пулю в лоб». [322]

Писатель В. Кондратьев вспоминал спустя десятилетия о событиях 1939 г.: «Мы вообще тогда ничегошеньки не знали. Хотя нутром чувствовали: что-то с этим пактом и с Германией не так и не то». [323] Судя по воспоминаниям другого очевидца событий, реакция на подписание советско-германского договора среди молодежи, комсомольцев «была бурной и отрицательной». Поскольку нельзя было «вслух на митинге или собрании» осудить этот шаг сталинского руководства, в «неофициальных разговорах» молодые люди, «с молоком матери впитавшие антифашизм и стремление к „мировой революции“, неизменно затрагивали вопрос об ошибочности соглашения с нацистской Германией. [324]

«Недопонимание» обстоятельств, приведших к советско-германскому сближению, неспособность агитаторов и пропагандистов доходчиво объяснить смысл происходившего заставляли официальные власти квалифицировать «толкования» некоторых людей на сей счет как «антисоветские». По сведениям УНКВД Ленинградской области, некий инженер-химик не без иронии заявил в приватной беседе: «…как же теперь наши историки будут себя чувствовать, ведь они кричали о псах-рыцарях, о ледовом побоище, об Александре Невском и т.д., а теперь придется кричать о столетней и даже столетиях дружбы (с Германией. – В.Н.). Ведь если бы года два назад об этом заговорили, то в лучшем случае бы посадили, а то и вовсе расстреляли». [325]