В черных, слегка взъерошенных париках и в поношенном сильно платье мы походили на каких — то полухулиганов. Оставалось самое трудное: выйти из гостиницы, не возбудив против себя подозрения прислуги.

Это было не так — то легко, так как вид наш был слишком непрезентабельный и появление полуоборванцев в такой роскошной гостинице, как Большая Московская, не могло пройти незамеченным.

Однако Холмс нашелся и тут.

Среди его платья нашлось два довольно приличных пальто и две мягких английских шапки.

Надев на себя это одеяние, мы стали довольно приличны. Затем, захватив в карманы рваные, засаленные картузы, мы вышли из номера.

Но и этот вид показался подозрительным старшему швейцару.

— Откуда? — грубо окрикнул он нас.

— Из номера пятьдесят третьего! — не задумываясь ответил Холмс. — От английского подданного Холмса.

Этот определенный ответ, видимо, успокоил швейцара.

По всей вероятности, он, знавший о настоящей профессии Холмса, принял нас за нужных ему людей, и мы свободно вышли на улицу.

В одном из глухих переулков мы незаметно переменили наши шляпы на рваные картузы и слегка замазали грязью пальто.

И только приняв такой вид, мы направились к трактиру, служившему нам наблюдательным пунктом.

Было не более пяти часов дня, когда мы наконец заняли свои места.

Сидя у окна, мы впивались взорами в окно книжного магазина.

Несколько раз Гаврюшка подходил к окну, и я заметил по его лицу, что он чем — то сильно озабочен.

Сидя за чаем, мы поддерживали для вида беззаботный разговор и кое — как дотянули до семи часов.

Едва только стрелка моих часов остановилась на семи, как дверь трактира отворилась и в зал вошел Фомка.

Вид у него был озабоченный и пасмурный.

Подойдя к половому, он заказал чай и сел за столик в самом дальнем углу, повернувшись к нам спиной.

Через несколько минут мы заметили, что Гаврюшка в сопровождении двух служащих вышел из магазина и стал его запирать. Проделав эту операцию, он подозрительно огляделся по сторонам и, сказав что — то служащим, юркнул в трактир.

Он сразу заметил сидящего в углу Фомку и прямо подошел к нему.

Затем, убедившись, что на них никто не смотрит, он наклонился к Фомке, что — то прошептал ему на ухо и, быстро выйдя из трактира, скрылся среди сновавшей взад и вперед публики.

Подождав несколько минут, Фомка расплатился и в свою очередь вышел из трактира.

В ту же минуту мы последовали за ним.

Дойдя до Страстного монастыря, Фомка вскочил на конку, идущую к Устинскому мосту.

Взяв извозчика, мы приказали ему ехать потише, не теряя конки из виду.

Доехав до Яузы, Фомка соскочил и вошел в один из скверных трактиров, расположенных на берегу этой вонючей речонки.

— Нам следует подождать его здесь! — произнес Холмс. — Наше появление может возбудить его подозрение.

Между тем тьма надвигалась все больше и больше, и нам пришлось порядочно — таки приблизиться к трактиру, чтобы не упустить из виду Фомки, когда он станет выходить.

Где — то на колокольне пробило девять часов.

Немного спустя на пороге трактира появилась знакомая нам фигура Гаврюшки.

Осторожно оглянувшись по сторонам, он вошел в трактир и через минуту снова появился на улице в сопровождении Фомки.

Повернув направо, они направились вдоль берега реки, и мы, пользуясь полным отсутствием фонарей в этом месте, неслышно двинулись за ними.

Так прошли мы несколько сот шагов и наконец очутились в совершенно глухой и пустынной местности.

С трудом различали мы фигуры Гаврюшки и Фомки, шедших молча впереди.

Но вот, наконец, они остановились и тихо стали спускаться с берега к самой реке.

— Ползите! — шепнул Холмс.

Распластавшись на земле, мы, словно змеи, неслышно сползли вниз и подползли к ним шагов на двадцать пять.

Ночная тьма способствовала нам. Гаврюшка о чем — то говорил Фомке, и до нас долетали лишь отрывки тихо произносимых фраз.

— Завтра… не упущу проклятого… вот — вот… «Петергоф»… ты подделай руку под Ефимова…

Иногда он яростно рычал, и видно было, что он не на шутку беснуется.

Фомка отвечал коротко и односложно, совершенно хладнокровным тоном.