Второе обстоятельство, наталкивающее на мысль об активно позитивной роли корабля, связано со спецификой палубной ситуации и пиратской операции вообще. Многовесельный корабль - чистый случай двусубъектной деятельности, то есть такой деятельности, где функции программирования и регулирования действий принадлежат одному, а функции исполнения программ - другому или другим.

Существенной и важной для нас особенностью этой деятельности является постоянное присутствие в ней связи коммуникации, речи, соразмерного комплекса: слово - дело, в котором организующая и определяющая роль принадлежит слову. На палубе корабля двусубъектная деятельность - необходимость: здесь все воли, стремления, способности ставить и решать задачи отчуждены в одну голову, а способность реализовать решения распределена по многочисленной группе исполнителей, что создает и бесконечно воспроизводит, делает общераспространенным навыком хорошо документированную античностью ситуацию: один разумно движет, оставаясь неподвижным, - другой разумно движется, оставаясь неразумным. Это античная полная причина, или полная потенция, которая предполагает общение, невозможна без общения. Стороны комплекса "слово-дело" могут войти в целостность лишь в том случае, если носитель слова умеет формализовать задачи в знаке (речь), а носитель (носители) дела оперативно переводить знаковую форму знания в деятельность. Требования, и весьма высокие, предъявляются здесь как к сторонам комплекса, так и к самому языку - средству оперативной коммуникации.

Другой круг производных от корабля проблем возникает тогда, когда проблемы первого круга: интегрирующая навыки, структурирующая социальность, вырабатывающая линии общего интереса, воспроизводящая противоречие-тождество двусубъектной деятельности (слово-дело) роли корабля, осознаются как исходные моменты поиска антиципаций. Другими словами, выделив эти роли как функции и потому уже отправив их из истории в объект по формулам типа: всякий раз, когда в ситуациях типа Эгейской будет появляться многовесельный корабль, он будет воздействовать на ситуацию в таких-то и таких-то направлениях, мы теперь, получив шоры рабочей ретроспекции, обязаны вернуться к истории, к корпусу сохранившихся свидетельств и проследить диффузию порождаемых палубой новых связей и соотношений, меру этой диффузии-распространения и т.п.

Следы влияния палубных отношений обнаруживаются повсеместно. Пытаясь, например, анализировать структуру Одиссеева дома - высшей социальной единицы гомеровской эпохи, - мы тут же обнаруживаем палубный принцип: а) есть низшая палуба безымянных рабов - животворящая и универсальная материя Одиссеева дома, занятая полусотней рабынь и каким-то количеством рабов, "на работе порознь живущих" (Одиссея, XVI, 318-319); б) есть средняя палуба рабов, сохраняющих имена - Филойтий, Евмей, Меланфий, Евриклея, Евринома, Меланфо и т.п.; в) есть, так сказать, капитанский мостик повелителя дома. Отношения между палубами строятся по типичной двусубъектной схеме: верхняя функционирует в режиме программирования, нижняя - исполнения.

Выявляя распространенность отношения "слово - дело", мы уже у Гомера обнаруживаем четкое различение знака и деятельности с постоянным акцентом на примате слова: все беды в поэмах происходят из-за нерадивости дела в подчинении слову, и даже прощенное своеволие (случай с Еврилохом. Одиссея, X, 429-43) ведет к катастрофе (Одиссея, XII, 350-420). Почтительное и уважительное отношение к слову, к умению формализовать ситуацию в слове, добиваться своих целей с помощью слова - особенность поэм. Афина, например, говорит Одиссею: "Мы оба любим хитрить. На земле ты меж смертных разумом первый, также и сладкою речью; я первая между бессмертных мудрым умом и искусством на хитрые вымыслы" (Одиссея, XIII, 296-298). Но при всем том, разрыв-комплекс слова и дела определенно ощущается Гомером как нечто новое и недостаточно еще освоенное. Он пока еще не умеет ограничиваться в описаниях либо планом слова, либо планом дела, для него характерна парность описаний: сначала описывается, как сказано, а затем через связку типа "его повинуяся слову", - как сделано. Обычно это полные повторы (см., например: Одиссея, XXII, 171-200). У Гомера впервые появляется и характерный лексический комплекс "говорить-делать" (Xeyslv ка1 7toisTv), который потом можно будет обнаружить у многих авторов, включая Гераклита и Платона.

Особенно любопытные формы приобретает диффузия палубных принципов с изобретением и широким распространением алфавитного письма, которое возникает уже не как ремесло писаря, а как грамотность, причем грамотность всеобщая или почти всеобщая: в Афинах, например, грамотными были и свободные и рабы; граждане не могли быть неграмотными уже потому, что ряд гражданских процедур и выборных должностей предполагал грамотность. В этом мало удивительного, алфавитное письмо было действительно великим изобретением, которое свело сложное и трудоемкое ремесло писаря (в Новом царстве Египта, например, "почти" алфавитное письмо требовало от писаря знания более 500 священных знаков и правил их уместного употребления) к умению оперировать с тридцатью примерно знаками. Это было именно изобретение: финикийская графика, которой воспользовались греки, не имела гласных букв, и греки, создавая свои буквы-"стихии", опредметившие все стороны языка, в том числе и грамматическую, подставили под заимствованную графику новые фонемы. Распространение нового письма шло необыкновенно быстрым темпом, явно отвечало насущной потребности в таком изобретении. Ученые до сих пор спорят: в VIII или в VII в. до н.э. появилось греческое письмо. А уже на рубеже VII-VI вв. до н.э. более десятка греческих наемников из разным мест Ойкумены оскверняют надписью и подписями статую Рамзеса II, доказывая тем самым, что быть воином и писарем не так уж несовместимо. От неграмотных басилеев Гомера их отделяет ничтожный для истории срок.

К этому же времени относятся и реформы Солона, который застал в Афинах не просто грамотность, но и пышную, основанную на грамотности флору юридической документации, которая, возможно, и объясняет причины столь быстрого распространения грамотности. Юридический документ, жестко фиксирующий права и обязанности сторон, был, видимо, первой и крайне важной модификацией отношения "слово - дело" из лично-мгновенного, когда за устным словом обязан был стоять носитель - Одиссей, например, в безлично-долговременное, фиксированное и самостное, не требующее носителя отношение. Той же безличной, долговременной, фиксированной, самостной природы и греческий закон-номос. Примером здесь может служить тот же Солон, написавший законы в начале VI в. до н.э. Почти через 200 лет, в 403 г. до н.э. Народное собрание Афин постановило вернуться к "строю отцов" и записало: "...законами пользоваться Солоновыми и его же мерами и весами". Слово отделилось от носителя в самостную знаковую реальность. Солон умер, а его законы, его "слово" продолжали независимое от него существование, все с тем же успехом формируя, определяя, направляя и транслируя "дело" афинян, их гражданское бытие.

Появление самостного, оторванного от носителя "слова" в форме юридического документа, договора, полисного закона практически замкнуло область мировоззрения на два лингвистических полюса: а) на голову универсального грека, где перешедшие в форму личного навыка прежде разобщенные очаги профессионального знания вошли в связь через универсалии языка и в условиях двусубъектной деятельности получили на стороне "слова" универсальную коммуникативную структуру целостности - грамматику языка, создавая тем самым возможность межпрофессионального обмена знанием; б) на самостное, отчужденное, равнообязательное, уравнивающее, поставленное над индивидами вечное слово-"ол"ос, поскольку полисный закон рассчитан, как и любой европейский закон, на множество поколений, несет очевидные мировоззренческие функции: хранит и транслирует бытийную структуру социума.

Без опоры на грамматику, на универсалии языка окончательное смыкание языка и мировоззрения в философию - тождество лингвистического и бытийного - не могло бы осуществиться. Но теперь это лишь вопрос времени. Общая тяга нового мира к универсалиям, к мировоззренческой и даже профессиональной "грамматике" очевидна. Здесь в едином ряду оказываются геометрия, вазопись, живопись, скульптура, архитектура, драма, комедия и т.п. Подобно нашим историкам мысли, которые, заполучив очередные шоры ретроспекции, идут на поиск антиципаций, греки ищут у Журденов-предшественников и находят универсалии-каноны, грамматику искусства, не отдавая себе отчета в том, что самим-то журденам-профессионалам знание этой грамматики было ни к чему, оно бы лишь помешало движению-развитию в специализацию.