21. Прекрасный анализ следствий, из этого события для физики дал Р.Оппенгеймер в лекциях 1962 г. (см.: Оппенгеймер Р. Летающая трапеция. М., 1967, с. 12 и далее).

22. См.: Панофский 3. Галилей, наука и искусство. В кн.: У истоков классической науки. М., 1968. Формулировка приведена в примечаниях (с. 33, 16): "...я полагаю, что заметил у тел в природе наличие естественной склонности к некоторому движению подобно тому, как у тел тяжелых есть склонность к движению вниз, и это движение происходит у них в силу внутреннего начала и не нуждается в каком бы то ни было внешнем двигателе... И поэтому по устранении всяких внешних препятствий тяжелое тело на сферической поверхности, концентрической с Землей, будет безразлично к покою и к движению по направлению любой части горизонта, и оно будет оставаться в том состоянии, в какое его однажды привели".

23. "При познании, имеющем своим предметом то OTI, то есть при познании того, что нечто существует, наше исследование исходит из целостности идеи. При познании же, имеющем своим предметом той Sum, или причины чего-либо, т.е. в науке, мы познаем причины частей раньше причин целого" (Избр. соч., т. 1. М., 1965, с. 105). Гоббс, таким образом, прекрасно видел и понимал односторонность и частичность предмета опытной науки и того, что он называет философией природы: причинный аспект, а именно он и интересует Гоббса, не достигает целостности, и это, по мысли Гоббса, не недостаток, а преимущество, поскольку практические задачи человека частичны, лежат не в творении вещей, а в их направленном изменении.

24. "Кроме действующей и материальной причины метафизики признают еще две причины, а именно сущность вещи (которую некоторые называют формальной причиной) и цель, или конечную причину. На деле же обе они являются действующими причинами" (там же, с. 160). Действительно, если предмет ограничен взаимодействием, формальная и целевая причины уходят в разряд вторичных определителей, выявляющих себя через целесообразное воздействие как частный случай воздействия вообще.

25. Юм, например, разъясняя существо познавательного тупика, ссылается именно на эту соразмерность: "Я думаю, можно установить в качестве общего правила, что если причина известна только по определенным действиям, то невозможно выводить какие-нибудь новые действия из этой причины, ибо качества, необходимые для выведения кроме старых действий еще и этих новых, должны быть или иными, или более совершенными, или обладающими более широко простирающейся деятельностью, чем те, которые просто произвели действие, лишь на основании которого мы и знакомы с причиной... Пусть выведенная причина (как это и должно быть) будет точно соответствовать известному нам действию; невозможно, чтобы она обладала качествами, из которых могли быть выведены новые, или иные, действия" (Соч., т. 2. М., 1966, с. 148). Юму и в голову не приходит сомневаться в правомерности самого концепта соразмерности, как, впрочем, и любому из нас, когда речь идет об опытной науке: трудно себе представить смысл и назначение знания, в котором не выдерживалась бы однозначность причинно-следственной связи. Его заведомо нельзя было бы "приложить", утилизовать для достижения человеческих целей. Кант, который, по собственному убеждению, преодолел тупик Юма, превратив полную потенцию Гоббса в пустую форму - априорный канон знания о возможном опыте, все же именно из-за соразмерности причины действию вынужден был идти на дуализм мира тезисов и антитезисов, последний и есть мир готового научного знания - мир полных причин и полных потенций.

26. Рассматривая, например, "бессмысленное" предложение а 1а Щерба: "Глая коздра болданула коздренка", мы обнаруживаем, что в общем-то все здесь "понятно" в духе заявления Алисы: "кто-то кого-то убил". Некое взрослое и, видимо, не очень миролюбивое существо женского пола совершило какую-то не очень, похоже, приятную операцию над существом юным и, возможно, родственным существу взрослому. Поскольку смысл (грамматический) здесь целиком связан с окончаниями, мы вправе переставлять составляющие как угодно, перебирать все для этого множества слов возможные контакты, "взаимодействия" не получится - ничто не изменится. Могут, правда, появиться нюансы вроде, скажем, поэтического: "Глая, болданула коздренка коздра". В английском отчетливо выявлен эффект контактного "взаимодействия" и мы лишены всех этих свобод, форма: the gly cozdr has bolded her little cozdr - является единственной для данного смысла, любое ее изменение резко и дискретно изменит смысл. Более того, любая взятая в отдельности словоформа этого высказывания не будет за пределами такого "взаимодействия" нести никакой грамматической информации, в отличие от четко, хотя и универсально определенных словоформ русской фразы.

27. Выдвигая эту не совсем обычную гипотезу в столь категорической форме, мы вовсе не присоединяемся тем самым к основным идеям лингвистической относительности, которые развиты Сепиром и особенно Уорфом (см., например, его статьи в кн.: Новое в лингвистике, вып. 1. М., 1960). По высказанному мнению, аналитическая и "взаимодейственно-контактная" специфика английского языка могла "сработать" и действительно сработала лишь в конкретно-исторических условиях растущей национально-политической консолидации, религиозного сепаратизма, реформации, не говоря уже о таких теоретических и духовных предпосылках, как тождество лингвистического и бытийного, "Категории" Аристотеля, концепция творения мира по слову и т.п. При всем том "двуязычие" слова божьего и влияние грамматической структуры английского языка на становление предмета и формализмов опытной науки, как и на разработку ряда категорий - взаимодействие, контактная причинность, факт, эксперимент, - философски науку санкционирующих, представляется нам очевидным. Именно это обстоятельство, а не какие-то "геростратовы" поползновения или теоретические несогласия с той линией изложения истории философии, которая начата вступительной статьей Б.Б.Митина к XI тому сочинений Гегеля в 1935 г. и ныне реализована в официальных курсах (ни в статье, ни в реализациях ее положений нет именно линии, связи, концепции, так что соглашаться или не соглашаться здесь попросту не с чем), вынуждали (см.: Вопросы философии, 1969, № 2) и вынуждает нас обращать особое внимание на марксову характеристику английского номинализма как первого выражения материализма вообще и самого материализма как прирожденного сына Великобритании (Соч., т. 2, с. 142-144). Нам кажется, что возможность философского обоснования двух принципиально противоположных монистических мировоззрений и их размежевания появилась лишь с возникновением двуязычия слова божьего, а затем и двух качественно и структурно различных универсальных бытийных реальностей аристотелевского и гоббсовского типа. Различие между материализмом и идеализмом для нас несводимо к простому различию позиций, они различены и концептуально и структурно.

28. Нам кажется, что слабым местом многих наших работ, с той или иной степенью полноты реализующих марксистско-ленинский подход к изучению истории мысли и истории философии, является органическая какая-то неспособность "держать в уме" на правах ограничивающего рабочего постулата основу основ такого подхода: люди, а не боги, схемы, концепции, конструкции творят историю. Фатальным, хотя и понятным в свете успехов опытной науки, способом мысль историка постоянно норовит споткнуться и замкнуться на дурно понятую объективность - на какую-либо всеобще-безличную формулу или схему, которая тут же обрастает самостными свойствами субъекта истории. Такая САМОИСТОРИЯ начинает, говоря словами Маркса, выигрывать сражения, терпеть неудачи, толкать времена и народы на реализацию собственных замыслов, то есть истории если и не приписывают лоб, глаза и уши старого христианского знакомого, этого великого мавра европейской истории, который сделал свое дело и которому пора уйти, то, во всяком случае, ей передают функции самодеятельности, самоактивности, самоопределения, превращая человека-творца в исполнительного агента по сбыту и реализации всемирно-исторических затей и предначертаний этой внечеловеческой или надчеловеческой знаковой сущности. Для нас материалистический, марксистско-ленинский подход к истории мысли вовсе не метод исключения человека (как это делает опытная наука по отношению к своему предмету-объекту), человеческой субъективности из процесса исторического движения, а, совсем напротив, прежде всего метод исключения всех и всяческих надчеловеческих, экстрачеловеческих, сверхчеловеческих знаковых сущностей, метод утверждения, пусть на правах credo, принципа монополии человека на все виды творчества, в том числе и творчества исторического, в котором боги, формулы, схемы, знаки имеют статус средств и только средств, а не творцов-субъектов.

29. Частным, но досадным проявлением такого смешения является очевидная для нас попытка говорить на разных языках о "феномене Журдена" (см. цит. статью З.А.Каменского, с. 126-127). Только смешением исторического и объективного можно объяснить рассуждения автора насчет прозы и мольеровского героя. Феномен Журдена принадлежит истории, а не объективности, знанию "ддя нас", а не знанию "ддя вещей", не знанию-умению. Планеты и до Ньютона ходили по его законам небесной механики, свет всегда и везде имел конечную скорость, но "для нас" именно Ньютон заставил ходить, а не плутать планеты (по самой этимологии это плутающие сущности), а свет укротил Эйнштейн, причем, не будь Ньютона, "для нас" и сегодня не было бы относительности и многого другого. Из истории научных дисциплин, как и из истории философии, нельзя выбросить последовательность имен-событий, каждое из которых и есть, собственно, прозрение по нормам феномена Журдена, но в продукте научных дисциплин, когда мы рассматриваем его под углом объективности, этой последовательности нет: мы без труда объединяем в синхронный симбиоз-целостность лайнера, например, такие несравнимые по историческому возрасту элементы знания для вещей, как колесо, электроника, аэродинамика, дерево, пластика, титан и т.п., все здесь одинаково "молодо" и надежно. Смешение исторического и объективного основной, нам кажется, источник злоупотреблений ретроспективой в историческом исследовании. Сам факт неизбежности ретроспекции ни у кого не вызывает сомнений, в том числе и у меня (сколь бы единодушно ни утверждалось в критических замечаниях обратное). Ддя исторического исследования важен здесь не факт ретроспекции как таковой, а возможные ошибки и искажения, связанные с неосознанной подменой исторического объективным, с анализом событий, принадлежащих к одной системе смысла, по нормам событий, принадлежащих к другой системе смысла, опасность таких ошибок и искажений особенно велика, когда мы на правах теоретического постулата выдвигаем правомерность анализа неразвитых форм с помощью развитых, не дав себе труда убедиться, что моменты неразвитости и развитости лежат на одном основании развития. Например, Гераклит пишет: "то tppovsiv aps-rq ЦБугст-гт), кол (rotpiT) о.Хт)8ёсх ^eysiv Kcxl 7toisTv ката (pUCTlv еяаюуто^" (В 112), что в смысловой системе его времени могло бы означать: "благоразумие - величайшая добродетель: мудро правдиво говорить и поступать согласно (прислушиваясь к) собственной природе-рождению", то есть речь здесь примерно о том, о чем и у Крылова - "беда, коль...", мотив хорошо документированный античными источниками, диалогами Платона, например. Дильс чуточку меняет акценты, превращая благоразумие в мышление (das Denken) и природу-рождение (наследственный навык) просто в природу (nach der Natur zu handein), хотя у него еще и остается возможность древнего истолкования. Еще чуточку подправляет акценты Маковельский: "...мудрость состоит в том, чтобы говорить истину, и прислушиваясь к (голосу) природы, поступать согласно с ней". А потом уже начинаются жертвы некритической ретроспекции. Ойзерман, например, так понимает смысл фрагмента: "Итак, стремящемуся к мудрости надлежит поступать сообразно природе вещей" (Ойзерман Т. И. Проблемы историко-философской науки. М., 1969, с. 18). Это уже, простите, пушкинская Татьяна с транзистором. Ретроспекция неустранима, это рабочий момент интеграции знания: обнаружив новое, исследователь сознательно ищет предшественников, связей с наличным и известным. Он совершает акт ретроспекции, поскольку новое можно ввести только по отношению к наличному. Ссылки - очевидные следы такой рабочей ретроспекции. Но стоит лишь чуточку дать себя увлечь внешним сходством, как обязательно появляется что-нибудь вроде "природы вещей", вроде транзистора в руках пушкинской Татьяны.

30. Связь этого "естественного" для современного исследователя обычая с христианской практикой доказательства от авторитета Священного Писания выглядит достаточно прозрачной. Уже в самом Писании мы обнаруживаем следы доказательных опор на предшественников. Так, Павел, например, в синагоге Солоник: "Три субботы говорил с ними из Писаний, открывая и доказывая им, что Христу надлежало пострадать и воскреснуть из мертвых, и что сей Христос есть Иисус" (Деян. 17:2-3). У каждого времени свои заботы, и сегодня, когда мы исследуем сети цитирования, мы наблюдаем довольно четкое размежевание функций доказательности и интеграции. Современное цитирование и связанный с ним феномен ретроспекции тяготеют к интеграции научного продукта, к строительству силами индивидов целостной дисциплинарной структуры "обобществленного" знания, тогда как функция доказательности определенно поглощается ссылками на объективную реальность - на данные эксперимента или на их верифицирующий эквивалент.