Бассин Филипп Вениаминович
Шрифт:
Касаясь работ L'evy-Br"uhl и др., мы уже напомнили, насколько трудной оказалась судьба проблемы исторической эволюции сознания. Вместе с тем не вызывает сомнений, что для диалектико-материалистического понимания нет другого пути постижения природы сознания, как изучение истории его развития. Здесь особенно применим известный гегелевский тезис об «историзме» всякого подлинно научного знания [83] . И вряд ли нужно подчеркивать, что при таком историческом подходе предметом исследования должен быть не только процесс накопления информации, но и постепенное видоизменение характера интеллектуальной деятельности, с помощью которой эта информация накапливается, — процесс постепенного преобразования психологической и логической структуры соответствующих умственных операций.
83
Б. Ф. Поршнев очень удачно подчеркивает неприемлемость подобного «историзма» для спиритуалистических и фидеистских вариантов философского идеализма. Он напоминает в этой связи характерные высказывания папы Пия XII на X Международном конгрессе исторических наук (Рим, 1955 г.): «Термин "историзм" обозначает философскую систему, которая не замечает во всей духовной деятельности, в познании истины, в религии, морали и праве ничего, кроме эволюции, и, следовательно, отвергает все, что неизменно, абсолютно и обладает вечной ценностью. Подобная система, конечно, несовместима с католическим мировоззрением и вообще со всякой религией, признающей личного Бога» [69, стр. 7].
Небезынтересно, что к этой же теме историзма счел целесообразным вернуться и Б. М. Кедров на встрече с участниками XVIII Международного психологического конгресса: «Экспериментальные исследования показывают, что к проблеме формирования понятия объекта... следует подходить только исторически... Принцип историзма мне представляется основным в любой науке. Только с включением этого принципа в науку последняя становится настоящей наукой [25, стр. 125].
Когда мы теперь ретроспективно оцениваем работы, в которых нашел свое выражение этот исторический подход, то видим, насколько мы обязаны двум большим направлениям в этой области — одному, затронувшему проблему развития сознания в ее преимущественно историко-антропологическом и онтогенетическом аспектах и связанному во многом с именами Wallon и Piaget и другому, осветившему эту же проблему не только в онтогенетическом, но и в клиническом плане. Мы имеем в виду теорию развития высших психических функций, созданную Л. С. Выготским, А. Н. Леонтьевым, А. Р. Лурия и их сотрудниками — Л. И. Божович, П. Я. Гальпериным, А. В. Запорожцем и др.
Благодаря исследованиям, предпринятым с позиций марксистской психологии Л. С. Выготским и его школой, Wallon и некоторыми другими, стал известен ряд закономерностей, которые в значительной степени определяют динамику мысли в фазах, предшествующих онтогенетически появлению нормального сознания взрослого человека. Независимо от того, имеем ли мы дело при этом с феноменом мышления в комплексах в исходном понимании Л. С. Выготского, с валлоновским законом «бинарных структур» (парных представлений, являющихся попеременно то как бы синонимами, то антитезами), с «подстановками», при которых часть воспринимается как эквивалентная целому, с замыканиями, происходящими на основе допонятийных, «синкретических» сближений, или с рядом других аналогичных соотношений, перед нами обрисовывается широкая картина, говорящая о существовании множества качественно очень своеобразных форм организации детской мысли. И наиболее характерной чертой этих форм является то, что им почти всегда в той или иной степени сопутствует тенденция к «символизации», т.е. к выражению, а иногда и к непосредственному замещению в смысловом отношении обобщенных психологических содержаний конкретными образами, каждый из которых является в содержательном (информационном) отношении чем-то большим, чем-то, что в нем непосредственно наглядно дано. В интересующем нас аспекте этот момент является, как мы это сейчас увидим, главным.
В настоящее время в генетической психологии сознания можно считать твердо установленными три фундаментальных факта.
Первый из них заключается в том, что структура сознания современного цивилизованного человека, закономерности его психики — это продукт длительного развития, которое может быть прослежено как в биологическом и историческом, так и в онтогенетическом аспекте. Поэтому попытки намечать какие-то более примитивные формы организации умственных действий совершенно правомерны и отражают тот «историзм», который с точки зрения диалектико-материалистической философии является неотъемлемой чертой методологически адекватного подхода по существу к любой сколько-нибудь общей философской или научной проблеме.
Второй факт заключается в том, что в процессе конкретного исторического развития сознания человека эти более примитивные формы организации мышления проявлялись только на каких-то весьма ранних, давно для нас отзвучавших стадиях формирования человеческих сообществ, отражая, по-видимому, как на это обоснованно указывает И. Е. Вольперт, начальные фазы очень медленного становления речи: «...По мере развития второй сигнальной системы и вступления ее в права высшего и главного регулятора психической жизни, пралогическое мышление постепенно уступает свое место мышлению логическому» [24, стр. 157] [84] .
84
В ответ на нередко возникающие попытки грубой и реакционной биологизации этого вопроса, на стремление искать признаки биологически обусловленной примитивной организации умственной деятельности не только на ранних этапах антропогенеза, но и в психологии некоторых современных наиболее отсталых в культурном отношении этнических групп, следует подчеркнуть принципиальные соображения и факты, которые буржуазная этнопсихология никак не может или, вернее, не хочет признать и которые имеют непосредственное отношение ко многим острым дискуссиям последних лет.
На начальных ступенях антропогенеза и истории человеческих сообществ примитивные способы организации мышления являлись, основой высших для той эпохи проявлений приспособительной деятельности. Их упрощенность обусловливала ограниченность обеспечиваемых ими возможностей адаптации, а их постепенное усовершенствование могло быть достигнуто в результате только всей последующей многовековой культурно-исторической эволюции. Когда же мы обращаемся к современным отсталым в культурном отношении коллективам, то (и этот факт фундаментален) можем наблюдать мгновенное (в истопщтеском масштабе времени) исчезновение всех описанных L'evy-Br"uhl и др. признаков примитивной организации мышления, как только поднимается уровень общественной и культурной жизни в этих группах.
В увлекательной и одновременно строго в научном отношении написанной книге Б. Ф. Поршнева [69] приведен эпизод, трогательно иллюстрирующий всю вздорность теорий, пытающихся объяснять особенности мышления культурно отсталых народностей косными факторами психобиологического порядка: «Французский этноглаф Веллар, изучавший гуайяков, едва ли не самое дикое племя Южной Америки, однажды подобрал девочку-младенца, покинутую у костра гуайяками. панически бежавшими при приближении отряда этнографов. Девочка была отвезена во Францию, выросла в семье Веллара. получила отличное образование и, в конце концов, сама стала ученьтм-этноглафом, помощником, а затем и женой своего спасителя» [69. стр. 98].
Значение фактов такого рода (они далеко не единичны) трудно переоценить. Они убедительно показывают, что семантические структуры, описанные L'evy-Br"uhl, как проявление особых «психо- биологических» принципов организации мышления являются функцией прежде всего содержательной стороны мыслительного процесса. Они отражают недостаточное развитие экономических и культурных условий, недостаточность развития речи и исчезают при соответствующем изменении этих факторов.
И не следует особенно удивляться тому, что «партиципации» и т.п. произвели даже на такого выдающегося исследователя, каким, бесспорно, был L'evy-Br"uhl. впечатление способа обобщения, единственно возможного на определенной фазе развития умственной деятельности. Отнюдь нелегко было установить, что сближения типа партиципаций могут возникать не как следствие биологически обусловленного «уровня развития», мышления а как выражение лишь определенной семантической традиции, как результат особой, очень своеобразной, поддерживаемой всей исторически сложившейся идеологией данной этнической группы, «ситуационной» формы увязывания конкретных значений. Решающим критерием, позволяющим понять, с какой из этих двух возможностей мы имеем дело в подобных случаях, является только судьба прослеживаемых семантических структур в условиях изменения социальной ситуации, т.е. исход социально-психологического эксперимента, который L'evy-Br"uhl никогда не ставил. Если вслед за изменением ситуации эти структуры также преобразуются, то это служит, конечно, исключительно веским доводом в пользу того, что они являются функцией «идеологии», семантических традиций и психологических «содержаний», а не формой проявления «единственно доступных» мыслительных операций. А как мы видели, выше, именно такое их преобразование фактически и наблюдается.
Для того же, чтобы понять причины и закономерности возникновения этих своеобразных смысловых образований, следует учитывать факты двоякого порядка: во-первых, доказанную многими социально-психологическими исследованиями трудновообразимую косность представлений, устно передаваемых в культурно отсталых этнических группах из поколения в поколение в качестве незыблемой традиции толкования (Б. Ф. Поршнев, ссылаясь на Strehlow и др., приводит яркие иллюстрации возникающего на этой основе умственного застоя [69, стр. 197]) и, во-вторых, путаницу, возникающую, если связи между значениями, возникающие в условиях слабого развития второсигнальной деятельности и поэтому преимущественно образного мышления, истолковываются как если бы это были связи между понятиями абстрактными. Ошибки, характерные для того подхода, были с исключительной глубиной вскрыты Л. С. Выготским при анализе подлинного смысла «партици- паций», например утверждения членов племени бороро, что они являются красными попугаями [26, стр. 139—142] и т. п.
Эти факты позволяют хорошо понять, почему при изменении социальных условий и развитии смыслового строя речи бесследно исчезает все то, что показалось L'evy-Br"uhl накрепко спаянным с самим «мистическим существом» «прелогической мысли»
Наконец, третий факт, имеющий в интересующем нас аспекте главное значение. Работами школы Л. С. Выготского было уже десятилетия назад установлено, что в нормальном онтогенезе мыслительной деятельности наблюдается закономерная смена отношений между мышлением абстрактным (основанными на применении так называемых истинных понятий) и мышлением «комплексным» (происходящим на основе использования в качестве функциональных единиц конкретных образов). Первое приходит на смену второму лишь на определенном этапе умственного развития ребенка. До этого этапа образность, визуализируемость психологических содержаний является одной из характернейших черт умственной активности, предопределяющей множество других ее особенностей.
Мы не будем сейчас рассматривать проблему образного мышления во всей ее сложности. Для нас достаточно подчеркнуть, что при очень многих (если не при всех) более примитивных формах мышления совершенно особую роль играют проявления символического замещения или символического представительства одним психологическим содержанием другого содержания. Подобное замещение интимно связано с образностью мысли и позволяет оперировать широким кругом разнородных психологических содержаний, несмотря на отсутствие соответствующих абстрактных понятий и развернутых словесных описаний.
Пока еще недостаточно ясно, в какой степени тенденция к визуализирующей символизации возникает также при разных формах преходящего торможения речи. Однако если мы рассмотрим эту тенденцию с учетом создаваемых ею возможностей переработки информации, то станет более понятно, почему при ограничении возможностей второсигнальной деятельности почти всегда на передний план выступает мышление, широко использующее динамику конкретных, наглядных образов. Приспособительная ценность подобных перестроек очевидна.