— Человек только и может, что постараться, приложить усилия. Это я и делал.

— Видно, плохо старался, — говорю я.

Он выдергивает рукав рубашки из моих пальцев и открывает дверь. Шум и запахи паба врываются в лишенную воздуха комнатку.

— Да вообще все плохо. Ничего не поделаешь.

Гэйб захлопывает за собой дверь. Я решительно подавляю в себе печаль. Она даже не успела добраться до горла.

Теперь все зависит только от меня. Вот до чего дело дошло.

После ухода Гэйба я задерживаюсь в туалетной еще на несколько долгих минут, стою, прижавшись лбом к дверному косяку. Выйти сразу я не могу, поскольку Томми Фальк тут же начнет ухмыляться и отпускать глупые шуточки, и тогда я разревусь прямо на глазах у всех, а я совсем этого не желаю. Я знаю, Брайан Кэррол, скорее всего, так и ждет меня перед входом, и мне жаль, что он теряет время, — но не настолько жаль, чтобы поскорее выйти.

Немного погодя я глубоко вздыхаю. Наверное, до этого момента мне казалось, что я как-то сумею убедить Гэйба не уезжать. Что он все-таки, взвесив все хорошенько, передумает. Но теперь его отъезд не вызывает сомнений. Он как будто уже одной ногой на палубе парома.

Я выскальзываю из туалетной и обнаруживаю, что в нескольких футах от нее — задний выход из паба. Я мгновение-другое мечусь между двумя возможностями: то ли мне пройти через зал, мимо Гэйба и Томми Фалька, под взглядами множества мужчин, туда, где, наверное, все же ждет Брайан Кэррол, то ли выскочить через заднюю дверь в переулок и отправиться зализывать раны и дожидаться начала парада наездников.

Но больше всего мне хочется поскорее добраться до дома, залезть в постель, накрыть голову подушкой и лежать так до декабря или даже до марта.

Я могла бы съесть свой позор на обед, такой он густой и увесистый…

Я открываю заднюю дверь и выхожу, оставив где-то позади Брайана Кэррола.

Ветер стремглав несется по узкому переулку за пабом, между высокими каменными стенами, и когда я возвращаюсь к улице, то горестно думаю о горячем шоколаде и о доме, который уже не кажется домом. Я вижу, что море людей на улице стало еще плотнее, и мне совсем, совсем не хочется прямо сейчас пускаться по нему вплавь.

Потом я слышу, как меня кто-то окликает; это голос Финна.

Он хватает меня за локоть, но как-то неуверенно, и на одно короткое, странное мгновение Финн кажется мне пьяным, потому что я уже не доверяю обоим своим братьям, — но потом вижу: его просто подталкивает сзади клубящаяся вокруг нас толпа. Финн нащупывает мою левую руку, разжимает мне пальцы — и сует в ладонь ноябрьское пирожное. Оно истекает медом и маслом, ручеек пышного искристого крема с медом наполняет углубление в моей ладони. Крем просто умоляет, чтобы его поскорее слизнули. Неподалеку кто-то кричит, как водяная лошадь. Сердце мое бьется лихорадочно, как у кролика.

Предоставив пирожному таять сладостью, я поворачиваюсь, посмотреть в глаза Финну. И вижу перед собой незнакомца, некоего черного демона с призрачной белой ухмылкой. Мне требуется некоторое время, чтобы узнать брата под росписью углем и мелом, нанесенной на его щеки. Только губы у Финна розовые, потому что раскраску с них смыло, когда он жевал свое ноябрьское пирожное. На спине Финна висит на кожаном шнуре игрушечное копье, изготовленное из плавника.

— Где ты это взял?

Мне приходится кричать, чтобы он услышал меня сквозь оглушительный шум.

Финн хватает вторую мою руку и в нее тоже что-то кладет. Но когда я разжимаю пальцы, желая посмотреть, что это такое, он поспешно притискивает мою руку к туловищу. Я моргаю, чувствуя в ладони комок бумажных купюр.

Финн наклоняется ко мне. Дыхание у него сладкое, как нектар; он явно съел не одно пирожное, а куда больше.

— Я продал «морриса».

Я торопливо прячу деньги.

— И кто же дал тебе за него так много?

— Да какая-то глупая туристка, она решила, что «моррис» просто очаровательно выглядит.

Финн улыбается мне, его кривоватые зубы кажутся очень яркими на фоне перепачканного углем лица, волосы у братишки растрепаны… Я чувствую, как расплываюсь в улыбке.

— Наверное, это ты показался ей очаровательным. Улыбка исчезает с губ Финна. Как гласит одно из правил его личного кодекса, никому не следует упоминать о том, что Финн может показаться привлекательным представительницам противоположного пола. Я не знаю, в чем смысл этого правила, но оно сродни тому, которое запрещает благодарить Финна. Как-то это связано с комплиментами, которые Финну не нравятся.

Ну, неважно, — говорю я. — Отличная работа. — Вот только, — говорит Финн, облизывая пальцы, — я не знаю, как мы теперь доберемся до дома.

— Если выдержу парад наездников, — отвечаю я, — я перенесу тебя на своих крыльях!

Шон

Скорпионьи барабаны выбивают отрывистую дробь, когда я пробираюсь через толпу, заполнившую все улицы Скармаута. Воздух настолько холоден, что обжигает легкие; ветер приносит множество незнакомых запахов. Пахнет едой, которую готовят только в дни бегов. Пахнет духами, которыми пользуются лишь женщины с материка. Пахнет горячей смолой, тлеющим мусором, пивом, пролитым на камни мостовой. Этот Скармаут груб и голоден, он шумен и суетлив, я не знаю его. У меня самого бега вызывают ощущение крови, сочащейся сквозь все улицы.