— На место! — срывая голос, закричала Элейне. — Продолжайте работать! Они платят жизнями за каждую секунду!

Ее окрик возымел действие. Женщины вернулись на те посты, где никто не смог бы их заменить, однако Антиль и Элейне остались у окна.

— Где он? — спросила Элейне. — Я его не вижу.

В следующий момент ответ на этот вопрос уже стал ненужным. Огромные псы ринулись по внутренней крепостной лестнице вверх, на стену, опрокидывая все на своем пути и безошибочно находя вражеские глотки. Морды их окрасились кровью.

— Он спустил собак! — воскликнула Антиль.

Ей не потребовалось пояснять, кто именно это сделал. Туолле бежал следом со всех ног, задержавшись лишь на мгновение: узкая ладонь сомкнулась на отцовском мече. В эту минуту ему было не до ритуалов.

— Мальчик мой! — выдохнула Антиль.

Элейне не сказала ничего, глядя сухими черными глазами вниз, туда, где врезался в гущу дикарей ее сын, подобный разящей молнии. Жаль, Рикке не пришлось возгордиться. Стремительный, тонкий, упругий, он не останавливался ни на секунду, даже для того, чтобы сделать вдох. Сверкающий меч летал как перо, служа его руке и глазу, словно был откован по ним, и какую-то нестерпимо долгую минуту казалось, будто вкупе с несущейся впереди него сворой юный король в ореоле вдохновения и блеска таки отвоюет на стене если не метры, то хотя бы столь желанные секунды.

Стена была достаточно широка, чтобы на ней свободно чувствовал себя воин с координацией и грацией Туолле, тогда как его неуклюжие противники, теснясь, мешали друг другу, и порой удар, адресованный Туолле, доставался его врагу. Он был так хорош, что наблюдавшие за ним женщины позабыли об опасности, грозившей ему каждую секунду, а сам он о ней и не думал. Антиль поймала себя на том, что смеется каждому его удачному удару. Их было много, удачных. Элейне молчала, но обе они оказались заворожены его искусством, а в равной степени — и красотой, но в большей части — своею любовью и сумасшедшей нежностью к нему. Вот только Антиль умела и имела смелость высказать это вслух.

Он не задерживался на стене, отражая лишь случайные удары и не ввязываясь в очаги сопротивления, возглавляемые другими, такими же доблестными воинами. Его меч и он сам искали утоления жажды в том водовороте немытых косматых тел, где с тупою неистовой яростью увечили уже мертвое тело его отца. Рикке обрушивался на врага, как лавина, Туолле врезался в схватку, как арбалетная стрела в грудь, и был столь же беспощаден.

Никто никогда не учил его ненависти, фехтование преподавалось ему как искусство и спорт. Туолле превзошел эту науку в единый момент. Если бы ему сказали, что он совершает подвиг, он бы не понял, а то и почувствовал бы себя оскорбленным. И если рассматривать всю историю этой горделивой и обреченной расы как симфонию, он, без сомнения, вошел бы в нее самой тревожной и щемящей темой.

— Пост номер один! — подала голос женщина, работавшая в самом дальнем конце зала. — Давление критическое, концентрация в пределах проектной нормы.

— Пост номер два, — откликнулась стоявшая рядом с ней. — Характеристики предельные.

Элейне вдохнула полной грудью. Сейчас ей предстояло отдать самый беспрецедентный за всю историю ее народа приказ, тем самым переводя его в иное качество.

— Пост номер один, — сказала она, — открывайте кран. Выпускайте его помалу. Пост номер два и прочие — то же самое с интервалом в десять секунд. Трубите отбой. Пусть отходят. Будем надеяться, Туолле наигрался.

Рожок там, на стене, отозвался долгой пронзительной нотой. В зале не было никакой суеты: происходящее сотни раз отрепетировали, и каждая знала, что ей делать. Из никелированных кранов, обволакивая чертог, пополз белый… не пар даже, а туман, пропитанный прохладной свежестью и источающий одновременно ароматы лимона, мяты и корицы. Клубящееся полотно первым долгом поглотило груду багажа, занимавшую едва ли не треть всего полезного объема зала. Краны открывались один за другим, и женщины, попадая во власть этой нежной пелены, скрывались в ней на минуту, но стоило той схлынуть, соскользнуть чуть в сторону, гонимой тщательно скорректированными потоками воздуха из скрытых в стенах вентиляторов, как они выступали из нее, но уже удивительно изменившимися, невесомыми, потерявшими яркость первозданных красок, колеблемыми воздушными струями… словно развоплощенными в клочья тумана. Правда, те, кто оказывался по ту сторону, разницы меж собою не видели. Для них призрачными были теперь остававшиеся на постах, ожидавшие своей очереди. Каменный пол, выложенный цветной мозаичной плиткой, там, где по нему стелился волшебный туман, истончался, обретая прозрачность, однако под ногами тех, кто равно с ним попал под воздействие субстанции, оставался столь же прочным, как до сих пор. Вскоре первые посты, сделав свое дело, полностью перешли в иную ипостась бытия. Остальные, чья миссия еще не окончилась, собрались в противоположном конце зала, у окон, наблюдая за организованным отходом уцелевших защитников стены.

Там не было никакой паники. Если они и думали о том, что им посчастливилось дожить и услышать этот долгожданный сигнал, то ничем этого не проявляли. Лестница со стены во двор была очень узка, спускались по ней только гуськом, по одному, и чем больше их покидало стену, тем меньшим количеством оставшимся приходилось сдерживать захлестывающую их, ликующую, вопящую и воющую толпу.

— Проклятие! — воскликнула Элейне, глядя в ту сторону. — Почему он не уходит?

Туолле, воспитанный отцом-рыцарем, разумеется, не мог не уйти последним. Его гибкий тонкий силуэт был отчетливо виден на самом острие схватки, в самом опасном ее месте. Рядом с дочерью Антиль сжала на груди руки и затаила дыхание. В зале появились первые, покрытые ранами воины. Без промедления, дисциплинированно, зная цену каждой минуте, они скрывались в ароматном тумане, перешагивая черту и присоединяясь к тем, кто уже отважился сделать это до них.

Но там, на стене, Туолле не мог уже и шагу ступить назад. Он оказался в той критической точке, когда любая капля способна разрушить хрупкое равновесие, до сих пор сохранявшее ему жизнь. Двое или трое товарищей еще сражались с ним бок о бок, постепенно, шаг за шагом пятясь к спасительной, пока не занятой врагом лестнице. Еще группа сгрудилась во дворе, не решаясь укрыться в башне, оставив в схватке своего короля. В эту минуту Туолле в самом деле служил неким символом своего народа, его обреченных на гибель горделивой красоты и достоинства и познаний в обустройстве мира, расы, не только осмелившейся объявить себя гуманной, но и пожертвовать собой во имя провозглашенного принципа.