В горнице моей светло... (сборник)
вернуться

Рубцов Николай Михайлович
Шрифт:

ПОСЛЕДНЯЯ ОСЕНЬ

Его увидев, люди ликовали, Но он-то знал, как был он одинок. Он оглядел собравшихся в подвале, Хотел подняться, выйти... и не смог! И понял он, что вот слабеет воля, А где покой среди больших дорог?! Что есть друзья в тиши родного поля, Но он от них отчаянно далек! И в первый раз поник Сергей Есенин, Как никогда, среди унылых стен... Он жил тогда в предчувствии осеннем Уж далеко не лучших перемен.

СЕРГЕЙ ЕСЕНИН

Слухи были глупы и резки€: Кто такой, мол, Есенин Серега, Сам суди: удавился с тоски Потому, что он пьянствовал много. Да, недолго глядел он на Русь Голубыми глазами поэта. Но была ли кабацкая грусть? Грусть, конечно, была... Да не эта! Версты все потрясенной земли, Все земные святыни и узы Словно б нервной системой вошли В своенравность есенинской музы! Это муза не прошлого дня. С ней люблю, негодую и плачу. Много значит она для меня, Если сам я хоть что-нибудь значу. 1962

* * *

Брал человек Холодный мертвый камень, По искре высекал Из камня пламень. Твоя судьба Не менее сурова — Вот так же высекать Огонь из слова. Но труд ума, Бессонницей больного, — Всего лишь дань За радость неземную: В своей руке Сверкающее слово Вдруг ощутить, Как молнию ручную! Ленинград, 1962

* * *

О чем шумят Друзья мои, поэты, В неугомонном доме допоздна? Я слышу спор. И вижу силуэты На смутном фоне позднего окна. Уже их мысли Силой налились! С чего ж начнут? Какое слово скажут? Они кричат, Они руками машут, Они как будто только родились! Я сам за все, Что крепче и полезней! Но тем богат, Что с «Левым маршем» в лад Негромкие есенинские песни Так громко в сердце Бьются и звучат! С веселым пеньем В небе безмятежном, Со всей своей любовью и тоской Орлу не пара Жаворонок нежный, Но ведь взлетают оба высоко! И, славя взлет Космической ракеты, Готовясь в ней летать за небеса, Пусть не шумят, А пусть поют поэты Во все свои земные голоса! Ленинград, 1962

В ГОСТЯХ

Трущобный двор. Фигура на углу. Мерещится, что это Достоевский. И желтый свет в окне без занавески Горит, но не рассеивает мглу. Гранитным громом грянуло с небес! В трущобный двор ворвался ветер резкий, И видел я, как вздрогнул Достоевский, Как тяжело ссутулился, исчез... Не может быть, чтоб это был не он! Как без него представить эти тени, И желтый свет, и грязные ступени, И гром, и стены с четырех сторон! Я продолжаю верить в этот бред. Когда в свое притонное жилище По коридору в страшной темнотище, Отдав поклон, ведет меня поэт... Куда меня, беднягу, занесло? Таких картин вы сроду не видали. Такие сны над вами не витали, И да минует вас такое зло! ...Поэт, как волк, напьется натощак. И неподвижно, словно на портрете, Все тяжелей сидит на табурете, И все молчит, не двигаясь никак. А перед ним, кому-то подражая И суетясь, как все по городам, Сидит и курит женщина чужая... – Ах, почему вы курите, мадам! — Он говорит, что все уходит прочь И всякий путь оплакивает ветер, Что странный бред, похожий на медведя, Его опять преследовал всю ночь, Он говорит, что мы одних кровей, И на меня указывает пальцем, А мне неловко выглядеть страдальцем, И я смеюсь, чтоб выглядеть живей. И думал я: «Какой же ты поэт, Когда среди бессмысленного пира Слышна все реже гаснущая лира, И странный шум ей слышится в ответ?..» Но все они опутаны всерьез Какой-то общей нервною системой: Случайный крик, раздавшись над богемой, Доводит всех до крика и до слез! И все торчит. В дверях торчит сосед, Торчат за ним разбуженные тетки, Торчат слова, Торчит бутылка водки, Торчит в окне бессмысленный рассвет! Опять стекло оконное в дожде, Опять туманом тянет и ознобом... Когда толпа потянется за гробом, Ведь кто-то скажет: «Он сгорел... в труде». 1962

ЭХО ПРОШЛОГО

Много было в комнате гостей, Пирогов, вина и новостей. Много ели, пили и шутили, Много раз «Катюшу» заводили... А потом один из захмелевших, Голову на хромку уронив, Из тоски мотивов устаревших Вспомнил вдруг кладбищенский мотив: «Вот умру, похоронят На чужбине меня. И родные не узнают, Где могила моя...» – Эх, ребята, зарыдать хотится! Хошь мы пьем, ребята, Хошь не пьем, Все одно помрем, как говорится, Все, как есть, когда-нибудь помрем. Парень жалким сделался и кротким, Погрустнели мутные глаза. По щеке, как будто капля водки, Покатилась крупная слеза. «У других на могилах Всё цветы, всё цветы. На моей сырой могиле Всё кусты, всё кусты...» Друг к нему: – Чего ты киснешь, Проня? — Жалобней: – Чего тебе-то выть? Ты умрешь – тебя хоть похоронят. А меня? Кому похоронить? — И дуэтом здоровилы эти, Будто впрямь несчастливы они, Залились слезами, словно дети, На глазах собравшейся родни! А ведь в песне, так некстати спетой, Все в такую даль отдалено, Что от этих слез, От песни этой, Стало всем не грустно, а смешно! В дружный хохот вкладывали душу. – Ох, умора! Ох и мужики! — Еще звонче пели про Катюшу И плясали, скинув пиджаки!

СВИДАНИЕ

Мы входим в зал. Сияющие люстры От напряженья, Кажется, дрожат! Звенит хрусталь И действует на чувства, Мы входим в зал Без всякого искусства, А здесь искусством, Видно, дорожат. Швейцар блистает Золотом и лоском, Официант — Испытанным умом, А наш сосед — Шикарной папироской... Чего ж еще? Мы славно отдохнем! У вас в глазах Восторг и упоенье, И в них такая Гордость за меня, Как будто я Здесь главное явленье, Как будто это Все моя родня! Чего ж еще?.. С чего бы это снова, Встречая тихо Ласку ваших рук, За светлой рюмкой Пунша золотого Я глубоко Задумываюсь вдруг?..

ШУТКА

Мое слово верное прозвенит! Буду я, наверное, знаменит! Мне поставят памятник на селе! Буду я и каменный навеселе!.. 1962

ГРАНИ

Я вырос в хорошей деревне, Красивым – под скрип телег! Одной деревенской царевне Я нравился как человек. Там нету домов до неба. Там нету реки с баржой, Но там на картошке с хлебом Я вырос такой большой. Мужал я под грохот МАЗов, На твердой рабочей земле... Но хочется как-то сразу Жить в городе и в селе. Ах, город село таранит! Ах, что-то пойдет на слом! Меня все терзают грани Меж городом и селом... 1962