— Я счастлива здесь, — проговорила Амадея, но у нее сжалось сердце. Временами она тосковала по родным, хотя по-прежнему не разуверилась в своем призвании. Через четыре с половиной года она примет постриг, в этом у нее не было сомнений.

— С Рождеством, мама, — тихо сказала она вслед матери.

— И тебя тоже, — ответила мать, покидая крохотную келью, разделенную стеной с частой решеткой.

Амадея поспешила в сад. Когда пришло время для покаяния, она долго думала о сказанном матерью. Ей еще о многом предстояло поразмыслить. Но одно Амадея знала твердо: она должна поговорить с настоятельницей.

Сразу же после обеда она нашла мать-настоятельницу в кабинете, за письменным столом, погруженную вдела.

Амадея нерешительно замерла на пороге. Как выяснилось позже, матушка писала настоятельнице монастыря в Голландии, куда уехала сестра Тереза Бенедикта, благодаря за помощь в минуту нужды.

— Да, сестра? Что-то случилось?

— Мир с вами, матушка. Я могу войти?

Настоятельница знаком велела ей сесть.

— Надеюсь, твоя мать здорова?

Мудрые старые глаза видели все. Даже то, что молодая монахиня чем-то взволнована и расстроена.

— Да, спасибо, матушка. — Амадея закрыла за собой дверь. — Но мне нужно что-то сказать вам. Уходя в монастырь, я этого не знала.

Настоятельница молча ждала, почувствовав, что речь пойдет о серьезных вещах.

— Мне ничего не было известно о происхождении моей матери. Сегодня она призналась, что перешла в католичество перед тем, как выйти замуж за моего отца. Она еврейка. Членов ее семьи выслали после «хрустальной ночи». Я никогда не встречалась с ними, потому что они отреклись от мамы, когда она познакомилась с отцом, и больше ее не видели. Правда, бабушка последние два года перед смертью навещала нас, но дед даже не допустил маму к ее смертному одру. Он объявил ее мертвой. — Девушка перевела дыхание и тихо продолжала: — Мама говорит, что никакие ее документы не сохранились. Она не регистрировалась, не имеет паспорта. Мои родители три года жили в Швейцарии, прежде чем переехать сюда. В брачном свидетельстве и в моей метрике указано, что моя мать католичка. Но на самом деле я наполовину еврейка, хотя и не знала этого раньше. И я боюсь, что, оставаясь здесь, я подвергаю остальных опасности. Ведь Тереза Бенедикта уехала именно поэтому.

— Похоже, никакого риска здесь нет, дитя мое. Судя по тому, что ты сказала, о твоей матери ничего не известно. Или она хочет зарегистрироваться в полиции как еврейка?

Амадея покачала головой:

— Нет, она ведет спокойную, уединенную жизнь и вряд ли кто-то ею заинтересуется.

Амадея понимала, что скрывать свое происхождение нечестно, но ведь сейчас на карту была поставлена жизнь трех человек, а может, и всех монахинь. И мать-настоятельница, похоже, ее не осуждала.

— Положение сестры Терезы Бенедикты было совершенно иным. Все знали, что она еврейка. К тому же до того, как прийти к нам, она читала лекции и открыто выступала против нацистов. В отличие от тебя она, прежде чем стать монахиней, привлекла к себе внимание властей. Ты же — молодая девушка, выросшая в католической вере, и, если нам повезет, никто не узнает правду о твоей матери. Если она останется в тени, может, все и обойдется. Если же что-то изменится, уверена, она даст тебе знать, и мы успеем что-нибудь предпринять. В истории с сестрой Терезой Бенедиктой мне не нравится именно паника, поднявшаяся в связи с ее отъездом. В твоем случае причин для тревоги нет. Ты пришла сюда невинной молодой девушкой, а не взрослой женщиной, известной всей стране. В ее случае самым благоразумным было уехать. В твоем — остаться. Конечно, если ты хочешь остаться.

Она вопросительно взглянула на девушку, и та облегченно улыбнулась:

— Разумеется. Но я боялась, что вы захотите, чтобы я ушла. И я во всем соглашусь с вами.

Если настоятельница потребует уйти, это будет еще одной жертвой Амадеи ради блага остальных. Она станет отверженной ради них, и это будет ее «малым вкладом». «Малым вкладом» святой Терезы было самоотречение во имя Господа.

— Я не хочу, чтобы ты уходила. И, сестра… — настоятельница строго, как мать на напроказившего ребенка, взглянула на послушницу, — очень важно, чтобы ты ни с кем это не обсуждала. Ни с кем. Пусть все останется между нами. Кстати, ты знаешь, что случилось с родными твоей матери? Она что-нибудь слышала?

— Кажется, их сослали в Дахау.

Мать-настоятельница молча поджала губы. Как и все монахини, она осуждала насилие.

— Пожалуйста, передай ей мои соболезнования. Только осторожно, обиняками.

Аманда благодарно кивнула.

— Матушка, я не хочу покидать монастырь. Я должна принять постриг.

— Примешь, если на то будет воля Божья.

Обе знали, что до этого еще четыре с половиной года. Молодой монахине это казалось вечностью. Но она была исполнена решимости сделаться невестой Христовой, и ничто не могло этому помешать. За последние полчаса они преодолели огромное препятствие. Мать-настоятельница права, у Эдит Штайн абсолютно иные обстоятельства. Здесь же почти нет риска.

— Спасибо, матушка, — Снова поблагодарила Амадея перед уходом.

Настоятельница долго сидела за столом, задумчиво глядя в пространство. Интересно, сколько еще подобных тайн кроется за монастырскими стенами? Возможно, есть и такие, о которых не подозревает не только она, но и сами монахини. Но лучше этого не знать.

Остаток дня Амадея летала как на крыльях, хотя ее беспокойство о матери и сестре не проходило. Но ей так хотелось надеяться, что правда о происхождении матери никогда не выйдет наружу!

В эту ночь Амадея молилась о родных, которых скорее всего уже не было в живых, родных, которых она никогда не видела. Так вот почему мать время от времени брала ее в синагогу! Амадея почти забыла об этом, но сейчас поняла, что для матери это были встречи со своим прошлым. А с тех пор как к ним стала приходить бабушка, походы в синагогу прекратились.

Преследования евреев продолжались весь следующий год. В январе тридцать девятого Гитлер произнес речь, заклеймившую всех евреев. Теперь он уже не скрывал ненависти к ним и поклялся очистить страну от нечистых иноверцев. В феврале им было приказано сдать все золото и серебро. В апреле их выселили из домов и квартир и вынудили занять жилье в определенных районах, населенных только евреями, запретив жить рядом с арийцами.