Краснофлотцы Фетисов и Дегтярев ползком тянут по канаве на плащ-палатке своего командира Виктора Максимова. Он без сознания. Спрашиваю, где его ранили. Фетисов отвечает, что у самого въезда на мост, в тот момент, когда Максимов фотографировал рукопашную драку Ермакова с японцем в кузове автомашины. (Бойцам Максимова и ему самому вменялось в обязанность фиксировать на фотопленке все важное во время боевой операции.) Откуда-то со стороны поля, видно из зарослей кукурузы, японец угодил Максимову в ногу разрывной пулей.

Архип Фетисов рассказывает о ранении своего командира, а сам с трудом удерживает слезы. За два месяца он успел душой привязаться к Максимову. И сейчас, в бою, Архип все время был поблизости от него — Виктор держал его при себе, напарником. Но когда выбивали японцев из машин, Фетисов увлекся и не заметил, как пуля настигла Виктора. Потому он и терзается сейчас. Круглое лицо его жалостливо вытянулось, губы кривятся в гримасе, как будто он вот-вот заплачет, но брови нахмурены, сошлись у переносицы, а глаза сурово поблескивают. То, что он проглядел командира, не уберег его в бою, Архип тяжело переживает. И не наказания или осуждения друзей страшится он. Душевная жалость к товарищу, обида за свою промашку обливают кровью его сердце. И этот молодой девятнадцатилетний паренек нашел в себе силы не поддаться плаксивому настроению, не убиваться безысходным горем. Сколько я его видел — он старался искупить вину, которую сам за собой признал. То он в последней группе прикрывал отходящих, то бежал впереди тех, кому надо было пробить дорогу через японский заслон для остального отряда, то сам просился у меня в поиск. Все время в деле, все на глазах.

Посылаю связного к командиру отряда вызвать к нам доктора Гончарука, а бойцам приказываю дальше Максимова не тащить, положить тут в низине, быстрее найти Тярасова, чтобы сделать Виктору перевязку. Сами по канаве бежим дальше.

Метрах в двадцати, у раскидистого, ветвистого дерева, между канавой и обочиной дороги, натыкаюсь на убитого десантника. Он опирается на свою полуавтоматическую винтовку, склонившись до земли. Стоял он на коленях, стрелял прямо из канавы, прислонившись спиной к дереву, а не укрывшись за ним. Еще с моста я видел этого солдата: тогда он присел возле дерева и стрелял по японцам вдоль по шоссе.

Перевернул его и заглянул в лицо. Это солдат из высадившейся с нами роты автоматчиков. В суматохе высадки он оторвался от своих и прибился к нашему взводу. Видно, из числа молодых, необстрелянных бойцов. Почему-то он оказался в бою не в пилотке, а в фуражке с ярким кантом. Может, из лихачества: кое-кто из матросов тоже любил покрасоваться в бою в бескозырке. А может, просто по неопытности. Пуля попала ему прямо в лоб, чуть пониже звездочки. Метко стрелял японский стрелок, видно принял солдата по малиновому околышу фуражки за офицера. Немного не дожил до победы этот русский паренек, лишился жизни на корейской земле, на которую ступил всего лишь какой-то час назад. Совсем короткой оказалась для него эта война…

По канаве одолели еще метров двести. Тут вдоль края дороги, за бортиками, на скатах и в канавах потянулась цепочка наших бойцов. Упрятались за бетонными столбиками, за оградительным бордюром и шпарят очередями из автоматов. У японцев огонь реже, но звучнее: они отстреливаются из карабинов и винтовок.

Перебираюсь от Овчаренко к Бывалову. Матросы стреляют по японцам, которые укрылись в домах поблизости, попрятались за заборами. Отходить они перестали. Засели в каменных зданиях и отстреливаются теперь из винтовок, держат нас на почтительном расстоянии. Мы сблизиться с ними тоже не можем — автоматы наши их мало беспокоят. Запала для атаки у нас нет, да и соваться к укрывшимся японцам опасно. Если только обходом. Но оставлять захваченный мост взводу нельзя. А растянулись мы до предела. Так залегли друг против друга и перестреливаемся.

Постепенно огонь начинает слабеть. Приказываю Бывалову, Овчаренко и Тихонову выставить и замаскировать на этом рубеже посты, остальных бойцов отвести немного назад, подготовиться на случай, если японцы вознамерятся контратаковать нас. Надо расположить цепочку десантников по обеим сторонам дороги, захватив метров полтораста-двести в одну и другую сторону. Нам никак нельзя пропустить японцев к переправе. Сам со связным отправляюсь к мосту, где остались бойцы отделения Максимова вместе со своим раненым командиром. По дороге идти еще не рискуем, возвращаемся опять по канаве.

На шоссе стоят отбитые у японцев полдесятка грузовых машин, три легковые. Часть все же успела в начале боя развернуться и умчалась обратно в город. Два грузовика совсем сгорели, остались от них лишь металлические остовы. Кругом следы только что утихшей схватки: на дороге и в канавах еще лежат неубранные погибшие японские солдаты — их наберется десятка два, валяются стреляные гильзы, асфальт во многих местах исковеркан гранатами, выщерблен пулями, кое-где тлеет и дымит сухая трава.

Поднимаемся по насыпи к въезду на мост. Теперь тут тихо. Людей на проезжей части нет, они спустились к подножию насыпи, укрылись, где можно, у подходов к мосту. Он теперь в наших руках, японцы проскочить по нему на юг уже не смогут. И с той стороны подкрепления в город беспрепятственно не доберутся.

Напряжение спало, вспомнил, что надо закурить. Достал из-за голенища набитую про запас свою видавшую виды трубку и жадно затянулся. Удивительно приятна бывает эта первая затяжка после нескольких часов острого нервного возбуждения. Только солдат может объяснить то блаженство, которое испытываешь от перекура после боя. Тут даже необязательно выкурить всю трубку или цигарку, для первого раза достаточно нескольких глубоких глотков ароматного дыма. Уже потом, когда успокоишься, можно не спеша, смакуя и переговариваясь с товарищем, выкурить еще не одну трубку или «козью ножку». А теперь лишь несколько торопливых затяжек.