– - Очень гоже!
– - тоже улыбаясь, ответила Аксинья.
– - Так и подмывает самое пойти.

– - А ну-ка пойдем.

– - Пойдем.

– - Отлично! Давно не плясал, а теперь разомну ноги, -- весело сказал Гаврила, подавая руку Аксинье.

Когда первая пара утомилась от пляски, пошли Гаврила с Аксиньей. Хотя они плясали не очень мастерски, но и их пляской все были довольны.

После пляски Гаврила с Аксиньей встали вместе к стороне и, поглядывая друг на друга, перекидывались кое-какими словами. Гавриле так было приятно стоять с ней рядом, что он давно не испытывал такого удовольствия.

– - Ну, вот и хорошо!
– - говорил он.
– - А то сколько годов в одной деревне живем и ни разу плясать не удавалось.

– - Вольно тебе! Давно бы пригласил, вот и поплясали б.

– - В голову не приходило, ей-богу!
– - говорил Гаврила, и видно было, как в глазах его появился небывалый блеск, в голосе слышались нежные, мягкие нотки.

А гармоника все звенела. Пляшущие сменялись пара на парой; народ, стоявший около, громким смехом выражал свой восторг, но Гаврила ни на что другое не обращал внимания. Он только видел перед собой смуглое раскрасневшееся лицо Аксиньи, ее улыбку, обращающийся к нему взгляд. И вдруг это лицо с этим взглядом сделалось для него так мило и дорого, что ничего для него милее и дороже в свете не существовало. В жилах Гаврилы заходила кровь и ударила в голову. В голове на минуту помутилось, сердце забилось реже, но удары его чувствовались сильней. Вдруг улыбка на лице Аксиньи исчезла, она отвернулась от Гаврилы и что-то сказала. Гаврила оглянулся: оказалось, неподалеку стоял Арсений выпивши и звал Аксинью домой.

– - Я обедать хочу, поди собери, -- говорил Арсений.

Аксинья исчезла из круга. Гаврила почувствовал себя точно осиротелым. Другие лица казались ему ненужными, неприятными. Гармоника резала уши, пляшущие были жалки, и их веселые окрики показались Гавриле настолько противными, что он не захотел даже стоять здесь, протолкался сквозь толпу и пошел от нее прочь.

Гаврила пошел домой. Медленным и нетвердым шагом вошел он в избу. Изба была пуста. Не было ни Маланьи, ни стариков. Очевидно, все были и где-нибудь на улице. Только кошка играла на полу с недавно выведенными котятами да поздние мухи жужжали на стеклах окон. Гаврила скинул пиджак, картуз и лег на коник. Ему хотелось успокоиться, привести свои чувства в надлежащий порядок, но это ему не удавалось. Кровь в нем продолжала бурлить, сердце по-прежнему билось неровно, в голове вихрем носились то одна, то другая мысль, хотя все они вертелись около одного предмета, и этот предмет был -- Аксинья.

Немного спустя все в нем уходилось, в голове прояснилось. Он уже ясно и отчетливо сознавал то, что сознавал. А сознавал он, что в Аксинье заключается все его счастье, а без него для него ничего нет ни дорогого, ни привлекательного… Опять сердце его забилось реже. В груди у него что-то сдавило, и ему стало больно и тяжело.

"Да, это так! Я не увижу больше ни покоя, ни радости, если не вырву ее из своего сердца. А вырвать как? Он вот сколько уже пробовал избежать ее, но чувство к ней не глохнет, а делается все сильней… А зачем заглушать?
– - пронеслось в его голове.
– - Зачем самому себя мучить? А если пойти вот и рассказать ей все: все рассказать -- с самого начала. Она ко мне ласковая, может быть, и у ней есть ко мне что-нибудь в сердце, и она меня полюбит. А если нет -- один конец! Значит, была не была -- повидаюсь. Эх, где наше не пропадало, так и сделаю!"

И Гаврила исполнился твердой решимости пойти к Аксинье и объявить ей о своих чувствах. Он стал перебирать в голове, с чего он начнет свое объяснение. Вдруг хлопнули калиткой. Кто-то вошел в сени, подошел к ушату с водой и стал пить. Гаврила притих и невольно прислушался. Дверь отворилась, и в избу вошла Маланья. Увидя ее, Гаврила повернулся к стене и закрыл глаза.

– - Ты что это лежишь?
– - сказала баба и, подойдя к мужу, присела на край коника.

– - Так, лежу и лежу, -- сквозь зубы проговорил Гаврила.

– - С улицы все ушли, должно, вечер скоро.

– - Ну, и ладно, пусть вечер.

– - Мякохинские ребята нашим девкам пряников прислали, а наши ребята узнали это, перехватили да съели их. Девки на это осердились страсть.

– - Ну, и пущай их сердятся, мне-то что?
– - вскрикнул Гаврила и вскочил с места.

– - Что ты такой злой?
– - с неудовольствием проговорила Маланья.
– - Или тебя блохи заели, и слова сказать не потрафишь…

И баба встала с лавки, отряхнула рукой ярко-красное платье, вышла из избы и легла в полог. Гаврила поднялся с коника, снял с колышка пиджак и начал одеваться.

"Вот и любуйся весь век на такое сокровище!
– - думал он.
– - Господи, да что же это за наказание-то?!"

Солнце склонялось к западу. На горизонте образовалась густая длинная полоса темно-синих облаков, в которых оно должно было скоро потонуть, как в мягкой постели. На улице стояла тишина, только на нижнем конце ее было видно, как кишел народ, перебегая с места на место, и слышались гомон и смех: там играла молодежь; да из-за овинов неслось нескладное пение совершенно пьяных мужицких голосов; это какие-нибудь не удовлетворившиеся мирской выпивкой ходили в другую деревню, где была винная лавка, "поднимать градусы" и теперь возвращались домой. Гаврила постоял с минуту, поглядел кругом, потом вдруг сорвался и твердым шагом пошел наискось через улицу в ту сторону, где стояла изба Сушкиных.

Подходя к избе и кинув взгляд на окна, сквозь которые широкою рекою лились лучи заходящего солнца и ярко освещали все, Гаврила увидел, что в избе Арсения нет, а только виднеется у окна Аксинья. Но он нарочно опустил голову, чтобы не дать заметить, что он видел это, и быстро вошел в калитку. И только он вошел в калитку, как сердце в нем как-то защемило, в руках и ногах почувствовалась дрожь. С усиливающимся волнением он прошел сени, дрожащими руками отворил дверь в избу и, перешагнув через порог, стараясь, но не будучи в силах, прямо взглянуть на Аксинью, он каким-то сдавленным голосом проговорил: