Правда, Горбачев при этом сделал неожиданный жест, дав согласие на включение в текст заявления фразы „в пользу решения гуманитарных вопросов в духе сотрудничества". Так мы впервые в совместном документе с США дали осторожно зеленый свет в отношении давнего спорного вопроса о правах человека.

Вопросы ядерного разоружения в итоговом заявлении не затрагивались. По существу, игнорировался и вопрос о СОИ ввиду коренных разногласий по нему. Сам Горбачев считал, что упрямая приверженность Рейгана этому своему детищу блокировала продвижение к сокращениям стратегических наступательных вооружений. Однако он упорно надеялся, что со временем ему удастся все же преодолеть или как-то ослабить эту идею фикс американского президента. Впрочем, их следующая встреча в Рейкьявике показала, что сделать это далеко не просто.

Я думаю, что Горбачев в этот момент делал излишне сильный упор на военно-космические исследования в США, требуя их прекращения в качестве обязательного условия продуктивности встречи в Женеве, а затем в Рейкьявике (а ведь можно было тактически предложить продолжить переговоры на эту тему и после Женевы, фиксируя договоренность по сокращению стратегических вооружений). Здесь мы загоняли себя в тупик, из которого потом нам же пришлось искать выход.

Хотя каких-либо крупных соглашений, особенно в области ограничения вооружений, и не было достигнуто, сама встреча, несколько обстоятельных бесед по различным аспектам советско-американских отношений и международного положения, совместное итоговое заявление, а также договоренность о дальнейших встречах явились серьезным продвижением прежде всего в такой области, как установление первого за пять лет президентства Рейгана личного контакта на высшем уровне.

Был преодолен известный психологический барьер — прежде всего для самого Рейгана — в том смысле, что с советским руководством и „империей зла" можно все же вести прямые деловые переговоры и даже совместно искать пути решения тех или иных спорных проблем. Это закладывало определенный фундамент для дальнейшего продвижения советско-американских отношений, хотя и не упрощало все еще сложное состояние этих отношений.

В целом первую встречу Горбачева и Рейгана можно было считать успешной. Она не была еще стратегическим прорывом, но морально-политическую пользу, несомненно, принесла. Она проложила дорогу к последующим их встречам. Наблюдая за обоими лидерами, я сделал для себя вывод: они нашли нужную тональность в личном общении.

Когда мы возвращались домой, Горбачев сказал в самолете, что Рейган производит впечатление сложного и противоречивого человека, порой, видимо, искреннего (когда он защищал СОИ), а порой упорно повторяющего пропагандистские догмы. Но в личном плане с ним все же можно установить контакт. Он не безнадежен, как считают некоторые. С ним надо и дальше работать.

Сам Рейган, судя по высказыванию его ближайшего окружения, также позитивно оценивал нового советского лидера, который, по его мнению, существенно отличался от всех своих предшественников. Накануне второго обеда в Женеве с Горбачевым Рейган советовался со своими помощниками: не пора ли ему с Горбачевым называть друг друга по имени (Михаил и Рони), но осторожные помощники предложили немного подождать.

В Москве результаты встречи в Женеве были обсуждены на специальном заседании Политбюро. Горбачев с видимым удовлетворением изложил свои переговоры с Рейганом и свои личные впечатления о нем (как никак эта была вообще первая встреча с известным „антисоветским" президентом США за последние пять лет). После обсуждения доклада Политбюро отметило позитивное значение этой встречи и приняло решение продолжить усилия по развитию наших отношений с президентом Рейганом с целью достижения з дальнейшем конкретных договоренностей с США.

У Горбачева в тот момент не было целостной внешнеполитической программы или конкретной разработки отношений с США в вопросах

безопасности. Главное — Женева позволила взять курс на практическое взаимодействие с Рейганом, что привело в дальнейшем к изменениям в советско-американских отношениях. Важным было и обоюдное понимание после первой встречи, что нельзя позволять „духу Женевы" испариться и что надо что-то делать и дальше.

3 декабря посол Хартман передал в МИД личное письмо Рейгана Горбачеву. Все письмо было написано президентом от руки, как бы подчеркивая его особую доверительность.

„Теперь, когда мы оба вернулись домой, — говорилось в начале письма, — и думаем о том, как вывести наши страны на путь более конструктивных отношений, мне захотелось сразу же поделиться с Вами своими первыми мыслями о наших беседах. Несколько мыслей мне хотелось бы передать Вам в сугубо личном и частном порядке.

Во-первых, хочу сказать, что наши беседы, по моему мнению, были очень ценными. Мы договорились беседовать откровенно, так и поступили. Благодаря такому откровенному обмену мнениями, я лучше понимаю Ваши взгляды. Безусловно, по очень многим вопросам у нас разногласия, и очень серьезные. Но если я Вас правильно понимаю, Вы также намерены принять меры, направленные на обеспечение мирных взаимоотношений между нашими странами. Если это так, то по этому вопросу у нас полное согласие, а это, в конце концов, самый важный из всех вопросов".

Что касается упомянутых им „существенных разногласий", то Рейган остановился на „двух из ключевых вопросов". Как бы продолжая дискуссию в Женеве, президент вновь приводил свои аргументы в пользу стратегической обороны и ее связи с сокращением наступательных ядерных вооружений.

Другим ключевым вопросом Рейган назвал региональные конфликты. „США не считают, что СССР виновен во всем зле в мире. Мы считаем, однако, что Ваша страна использует и углубляет местную напряженность и конфликты путем придания им вооруженного характера. Хотя обе наши страны будут, безусловно, и дальше поддерживать своих друзей, мы должны найти способ делать это без применения оружия".