– Да я им сечь и не дозволю, они только держи, а высеку я сама.

– Милая моя, он офицер, как же это возможно?

– Он мой сын, Елизавета Петровна, и как мать я вольна наказать, как хочу, кто же отнял у меня это право?

Как я ни уговаривала ее, она поставила на своем, выпросила у меня моих людей Фоку и Федора.

Они пошли к ней на другой день поутру. Сын ее был еще в постели, она вошла к нему в комнату с моими лакеями, заставила их сына держать, а сама выпорола его, говорят, так, что он весь день от стыда и боли пролежал не вставая» (8, с. 259).

Теперь понятно, почему в России так долго сохранялась большая патриархальная крестьянская семья из нескольких поколений: даже если сын очень хотел отделиться, без согласия отца, сход раздел не разрешал. А выделение сыновей ведь разрушало хозяйство. Пока в ломе несколько взрослых сыновей, в хозяйстве много земли: надел выделялся только на мужские души, преимущественно на тягла – женатые пары; так что был прямой хозяйственный расчет рано женить сына: и лишние рабочие руки, и лишняя землица прибывали, а потерь никаких. Выделить сына – значило помочь ему построить дом и двор, выделить хотя бы одну лошадь и корову, выделить какое-то имущество и инвентарь. И посыпалось все хозяйство. Если выделить несколько сыновей – вместо одного богатого двора будет несколько бедных.

Конечно, рано или поздно, если старик заживался и становился бессильным, чтобы крепкой рукой смирять сыновей (отец мог бить сына чем попало и по чему попало, и тот не смел не только сопротивляться, но даже уклоняться от ударов), выделять приходилось. Но младший сын оставался с родителями и наследовал их хозяйство. Поэтому, между прочим, младших сыновей родители и больше любили: младшего попозже поднимали, он подольше играл, его не заставляли так много и тяжело работать, ему перепадал и кусок послаще, и даже ласка: чтобы не припомнил потом старикам-родителям свое горькое детство. Вот потому-то в русских сказках младший сын – всегда дурак, и всегда ему счастье: это, верно, старшие братья сказки складывали, завидовали младшему.

Поскольку речь шла об элементарном выживании в суровой среде обитания, постольку имела место насущная необходимость скорейшей адаптации к этой среде обитания, овладения навыками выживания в ней. Это овладение шло само собой, без специального обучения, по принципу «Делай, как я». Уже в раннем возрасте дети начинали учиться жизни. А жизнь в деревне имела единственную форму – крестьянского труда. Поэтому, между прочим, детские игры в деревне зачастую были имитацией труда: девочки нянчили кукол, «пряли» и «ткали», мальчики запрягали «лошадей», «отправлялись в извоз», «пахали» землю. Интересный факт: в дворянской среде детская игрушка появилась довольно поздно. Так, Багров-внук в самом конце XVIII – начале XIX вв. не имел игрушек; игрушками ему и его маленькой сестрице служили деревянные чурочки и камешки (3, с. 293). Об этом писал и родившийся уже в 1842 г. и живший в Москве сын богатого (1200 душ) помещика князь П.А. Кропоткин: «В те времена детей не заваливали такой массой игрушек, как теперь. Собственно говоря, их у нас почти вовсе не имелось, и мы вынуждены были прибегать к нашей собственной изобретательности» (40, с. 18). В первой половине XIX в. самой, пожалуй, распространенной забавой дворянских детей было строительство карточных ломиков; заодно уж дети приучались к карточным играм, которые почитались необходимым для человека из «общества» искусством. Хотя куклы известны еще в XVIII в., но это были «взрослые» куклы-Пандоры, своего рода реклама мод, привозившаяся из Парижа и заменявшая модные журналы. А куклы для девочек появились лишь в 40-х гг. XIX в., исключительно заграничные, мальчики же в это время забавлялись барабанами, игрушечными саблями и ружьями, приучаясь к военному строю. Между тем, в народной среде игрушка бытовала издавна: глиняные куколки-свистульки известны чуть ли не с XIV в., и уже в XVIII в. в Троице-Сергиевом Посаде возникло производство деревянных игрушек, разумеется, самых простых, в духе народного искусства и расчитанных на детей из народа. Игрушечное производство из дерева было в кустарной среде развито наравне с другими видами деревообработки. Ведь игра – это воспроизведение жизни, и, по-видимому, в народе это понимали. А в дворянской среде, где главным была служба и светская жизнь, игрушка для воспроизведения жизни не была нужна.

Итак, крестьянский ребенок, сначала играя, и затем и взаправду начинал воспроизводить взрослую жизнь, жизнь трудовую.

Постепенно детям начинали поручать различные работы, так что лет в 8-9 крестьянский мальчик, как взрослый, мог запрячь лошадей, проехать на них, бороновал поле, возил навоз, пас скотину, плел лапти и корзины, втягиваясь во все более сложные и тяжелые работы. Так и девочка, начиная с того, что нянчила совсем уж маленьких братишек и сестренок, затем начинала пасти гусей, полоть, носить воду, а там и прясть, ткать, шить. Справедливо считалось, что нельзя стать крестьянином во взрослом состоянии: к крестьянскому труду нужно было приучаться с раннего детства, в семье.

Но эта «учеба» долго не распространялась на умственную деятельность.

До середины, даже до конца XIX в. уровень грамотности в крестьянской среде был очень невысок. Конечно, это не значит, что среди крестьян не было грамотных людей. Достаточно вспомнить имена профессора Петербургского университета А.В. Никитенко, профессора Московского университета М.П. Погодина, поэта (народная песня «Среди долины ровныя» – это его стихотворение), переводчика и профессора Московского университета А.Ф. Мерзлякова. Ведь все они были крепостными. В конце концов, мы увидим, что многие помещичьи дети учились читать и писать у своих крепостных; правда, все то были дворовые люди, а не крестьяне. Но все же не только профессоров из простонародья, просто грамотеев было чрезвычайно мало. И вовсе не потому, что, как нас уверяли, проклятый царизм намеренно держал крестьянство в темноте и невежестве: в конце концов, еще в первой половине XIX в. среди мелкопоместного дворянства, в особенности среди женшин было очень много малограмотных, а то и просто безграмотных людей. Во-первых, просто Некому было учить: страна еще не имела достаточных кадров учителей. Обучением крестьянских детей в деревне занимались люди случайные – отставные солдаты, чернички – крестьянки, почему-либо оставшиеся старыми девами и жившие в келейках на положении монахинь. А во-вторых, крестьянство почти до конца XIX в. с крайним недоверием относилось к книжной учености, полагая, что она – не для него, что она ему не нужна. Писатель С. Подьячев, выходец из бывших крепостных, вспоминал о своей страсти к чтению: «Отец сначала не обращал на это внимания, а потом стал сердиться и высмеивать меня, называя «профессором кислых шей». Мать со страхом шептала мне, стараясь говорить как можно вразумительнее:

– Что это ты, сынок-батюшка, читаешь все? Бросил бы ты это занятие. Нехорошо! Не доведет тебя это до добра. Подумай-ка: ты ведь не барин какой. Спаси бог, до господ дойдет! Господа узнают, скажут, «что такой у вас за сынок растет? Что он у вас, барчонок, что ли? Дворянский сын?». Нехорошо! Брось! Молись лучше царю небесному. Ходи как можно чаще в храм. Молитвы читай. Не попадись ты, спаси бог, барину с книжкой-то! Ну их к богу, книжки-то твои! На что они тебе? Мы ведь не господа, читать-то их! Книжки тебя не прокормят. Стыдно, сынок-батюшка. Прошу тебя: не огорчай нас с отцом, перестань!» (64, с. 15).

Описанная сцена происходила в 70-х гг. XIX в. А вот 1818 г.: «...Отец частенько тузил меня за то, что я трачу время на пустяки, на чтение каких-то глупых книг, вместо того, чтобы заниматься делом» (78, с. 132).

В принципе польза от грамотности и чтения книг крестьянами не отвергалась. Но это была грамотность в церковнославянском языке и душеспасительное чтение церковных книг. Еще в начале XIX в. отец крепостного мальчика «не позволил читать без его назначения гражданские книги, и заставил ежедневно упражняться в Священной истории, четьи минеи и кафизмах, требуя в прочтенном изъяснения», а в конце столетия в деревне говорили: «Божественное читать – это и для души спасенья польза, да и любопытно» (78, с. 133). «Божественные» книги были весьма популярны и распространены в крестьянской среде, особенно среди старообрядчества, почти поголовно грамотного в церковнославянской печати. На Русском Севере, в Заволжье, на Урале и в Сибири немало крестьян-старообрядцев имели порядочные, тщательно сохраняемые библиотеки церковных книг, в том числе и переписанных собственноручно «для спасения души». Об этом пишут многие современники и исследователи. Речь идет о другом: о знании гражданской печати, о гражданских, то есть светских книгах и об образовании светском.