Часто вспоминается мне наш добрый, заботливый врач Абрам Ефимович Мазин. Вот уже кто действительно по-отечески следил за нашим здоровьем. Вначале, когда я приехал в ростовскую бригаду, он был старшим врачом нашей второй эскадрильи. Тогда эскадрильей командовал Сергей Андреевич Новиков (он сейчас, «фигурально выражаясь», на пенсии живет в городе Краснодаре). Потом Абрам Ефимович стал начальником службы бригады, вскоре — корпуса. Затем его назначили начальником медсанслужбы авиационной армии, ВВС СКВО, а с конца 1944 года — войск ПВО страны. Ныне он работает в ЦК ДОСААФ Союза ССР.

Я несколько раз смотрел кинофильм «Чистое небо», и каждый раз после него оставалось такое ощущение, будто он рассказывает про бывшего командира корабля нашей отдельной эскадрильи Валентина Федоровича Драпиковского.

Как я уже рассказывал в одной из глав этой книги, его машина была сбита над целью летом 1942 года. Ему тогда было 23 года, но летчиком он был уже грамотным, любил свою профессию и жаждал летать и летать, летать в любую погоду, и днем и ночью. Приходилось ему, как и всем нам, бомбить врага, выбрасывать десанты, доставлять партизанам боеприпасы и оружие. Самое трудное задание было ему по плечу… И вот лейтенанта Драпиковского не стало. Мы были уверены, что он погиб, ведь это произошло почти на наших глазах.

И теперь представьте, как через двадцать два года я увидел его в Симферополе — живого, полного сил и энергии. Правда, в свои сорок пять лет он был весь седой, и я вряд ли даже узнал бы его, если бы мне не представили его ростовчане-сослуживцы: бывший борттехник Николая Гастелло, футболист полковой команды Иван Васильевич Федоров и командир отряда Давид Михайлович Равич, также друг Николая Францевича.

Валентину Федоровичу выпало столько испытаний, что их с лихвой хватило бы на десятерых. Но главное даже не это, а то, что он вышел из них с честью, не запятнав ни имени своего, ни совести настоящего патриота и коммуниста. Мне кажется, легче было совершить героизм на фронте, чем пережить все то, что ему пришлось пережить и остаться тем, кем он остался. Тяжело раненный, Драпиковский очутился в фашистском плену. И не его вина, что это случилось с ним. На его месте мог оказаться каждый из нас. Но именно это нелепое обвинение долгие послевоенные годы — годы разгула унизительной подозрительности и оскорбительного недоверия к людям — висело над ним и закрывало ему все пути в жизни… Никому, казалось, не было дела, что и в невыносимых условиях плена он оставался советским человеком, летчиком… Надо иметь огромную силу воли, чтобы и перед лицом неминуемой гибели, страшного голода, холода и болезней не запятнать чести и совести, не превратиться в презренного труса и предателя. Драпиковский находился в числе тех, кто был обречен на смерть, но высоко держал голову, заражал других верой в нашу победу.

После освобождения, хотя он страстно желал этого и писал кому только мог, ему не разрешили продолжить службу в Военно-Воздушных Силах. Но без авиации он не мыслил жизни, ему хотелось хотя бы постоять вблизи самолетов, слушать рокот их двигателей. В Киевском аэропорту Валентина Федоровича приняли… стартером. Другие аэродромные работники, постепенно узнавая его и проникаясь к нему уважением, удивленно, спрашивали: почему он не летает? А он между тем слал и слал письма, обращаясь во все инстанции. Но плен зачеркивал все. Порой он впадал в отчаяние — недоверие было тяжелее всего — и лишь жена Валентина Петровна поддерживала в нем в такие минуты надежду и веру в справедливость. Надо было все начинать сначала. Продолжая оставаться стартером, проще — аэродромным рабочим, он поступил на юридический факультет Киевского университета и окончил его.

Постепенно менялись и времена. Его восстановили в партии, полностью реабилитировав, вернули доброе имя, поручили исполнение обязанностей диспетчера службы движения. Человек вновь обрел себя. Честной работой, яркими способностями вскоре он добился высшего доверия — его назначили начальником службы движения Украинского территориального управления ГВФ. И вот уже почти восемь лет он целиком отдает себя этой работе. «Это мое второе призвание, — пишет Валентин Федорович в одном из своих писем ко мне. — Прошло то время, когда мы летали на свой страх и риск. Для нас уже стали привычными реактивные и турбовинтовые самолеты. И недалек день, когда на трассах аэрофлота появятся корабли со сверхзвуковыми скоростями. Я горд, что и мне выпадает честь приложить к нему частицу своего опыта и умения».

Много верных друзей и товарищей хранит память. Годы идут, а дружба, скрепленная в смертельных схватках с врагами, не тускнеет. О каждом из сослуживцев, ставших братьями по духу и оружию, можно бы рассказывать и рассказывать. Но самые теплые, душевные воспоминания остались у меня, естественно, о своем экипаже «Голубой двойки». Это была наша дружная, спаянная, боевая семья.

И, пожалуй, для всех нас в этой семье по-человечески самым близким и родным был радист Бутенко, всегда готовый на любое задание, в совершенстве знающий свое дело, бесстрашный и предельно собранный, и в то же время очень скромный. Мы видели в нем человека большой души. Удостоенный многих правительственных наград, Никита Матвеевич и сегодня отдает Родине все силы. Он стал командиром производства, работает начальником участка в городе Шахты Ростовской области. К сожалению, после моего отъезда на учебу война разбросала друзей в разные концы, и связь наша прервалась. Я не знаю, как сложилась судьба Димы Козырева, второго пилота «Голубой двойки». Остался ли он жив, вернулся ли к молодой жене, с которой разлучила его война сразу же после свадьбы? Помнится, он был родом из Ярославской области. Не известно мне, что стало с техником Кондратом Киселевым, стрелками Василием Бухтияровым и Ефимом Резваном, техником Гиревым, механиком Шутко, оружейником Алсуевым. Где вы, друзья мои, братья нашей дружной, боевой семьи? Но где бы они ни были, кем бы ни работали, я твердо уверен в одном: нашу дружбу, боевое братство вы храните свято и высоко несёте честь и достоинство экипажа «Голубой двойки», завещанное нам нашим командиром Николаем Францевичем Гастелло.

…Когда в начале лета, в теплые июньские вечера, я вижу веселые группы нарядных девчат и юношей, высыпавших на улицы, скверы и набережные города с выпускных балов в школах, мне с грустью и болью вспоминаются такие же юные выпускники 1941 года, ушедшие прямо со школьной скамьи на войну и не вернувшиеся обратно. И каждый раз в голову приходит одна и та же мысль. О том, что, наверно, вот так же, взявшись с подругами за руки, шла когда-то таким же ласковым вечером Галя Лебедева и мечтала о будущем. Но черные тучи войны, нашествие фашистских разбойников разрушили все планы.

Гале, как и многим ее сверстникам, было семнадцать лет, когда она стала солдатом, и когда из-за нелепого случая войны мне суждено было встретиться с нею. Встреча была недолгой, но, расставаясь с ней, я унес в душе теплые чувства. Ее письма, которые два года доставляла полевая почта, всегда приносили мне радость, рассеивали мрачные мысли в первые месяцы войны, притупляли боль безвозвратных утрат друзей.

Летом 1943 года, когда на Орловско-Курской дуге шли жестокие сражения на земле и в воздухе, я был ранен и очутился в одном из московских госпиталей. Здесь я услышал первый артиллерийский салют в честь победы наших войск. Столица Родины чествовала победителей фашистских орд под Орлом и Курском. От этого было радостно на душе, а в глазах моих стояли слезы: только что принесли мне извещение о смерти Гали. Она как раз погибла под Орлом…