Шрифт:
— А войдёт человек в третий подъезд, — продолжала бабушка, — и увидит: все четыре этажа заняты квартирами, в которых живут рабочие завода со своими семьями.
— Здесь живёт Петя Захаров, — сказал Ваня. — Его папа работает на нашем заводе. И Мая Орлова.
— Верно! — сказала бабушка. — Вот какой домище вырос на том самом месте, где стоял наш домишко!
Некоторое время бабушка и внук шли молча. Каждый думал о своём. Но вот Ваня опять спросил:
— Бабушка! Ну, рассказывай! Ну, пожалуйста!
— О чём? — спросила бабушка.
— Рассказывай, как ты жила в вашем домишке, когда была девочкой. Ну, пожалуйста! Ну, бабушка… Как вы жили при царе?
Бабушка подумала, вздохнула и стала рассказывать.
— Плохо мы жили в нашем домишке при царе. Трудно.
Конечно, мы, дети, бывало и веселились, и смеялись, и зимой бегали по речке на самодельных деревянных коньках, но зато и плакать нам приходилось так горько, как тебе, внучек, никогда не придётся.
Вот что вспомнилось мне сейчас, Ваня, на том самом месте, где стоял когда-то наш домик в три окошечка.
Один день вспомнила я. Только давний-давний. В тот день исполнилось мне всего только восемь лет. И сказал мне отец, уходя на завод:
«Ну, Лена, жди. Я тебе сегодня подарок принесу к рождению».
Не помню уж, как этот день прошёл и наступил вечер. И побежала я за ворота встречать отца.
Стою я. Жду. Вернее, не стою, а прыгаю с ноги на ногу. Холодно мне ждать его. Подморозило сильно. Мать зовёт меня домой, а я не соглашаюсь.
Я каждый день встречала отца за воротами, а в этот день — особенно хотелось встретить. Всё гадала, думала, что он мне принесёт.
Стою я, жду. Совсем темно стало на улице. Во всех окнах засветились огни. А отца нет и нет. Но вот вижу я наконец — идёт к нашему дому какой-то человек.
Я к нему. Кричу:
«Папаня! Папаня!»
А он не отвечает.
И тут узнаю я вдруг, что это не папаня, а друг его и товарищ Яков Иванович Ломов.
Я ему говорю:
«Здравствуйте, дядя Яша!»
А он не отвечает.
Я говорю:
«Дядя Яша! Это я! Лена! Вы меня не узнали?»
Молчит.
Я говорю:
«Дядя Яша! Вы на меня сердитесь?»
А он только рукою отмахнулся и вздохнул.
Открыл он калитку, поднялся на крыльцо и стал ноги вытирать. Вытирает, всё вытирает, а в дом не идёт. Как будто боится к нам войти.
И вдруг я поняла: беда случилась! С плохими вестями пришёл дядя Яша.
Распахнул он дверь наконец — и в дом. Я за ним. Дрожу вся.
Мама поднялась дяде Яше навстречу.
А он шапку снял, а «здравствуйте» не говорит.
Уставился в пол. Молчит.
Мама поглядела на него, потом на меня, вся побледнела вдруг и спрашивает: «Он помер?»
«Что ты, что ты! — закричал дядя Яша. — Нет, нет! Живой!»
А потом добавил тихо:
«Ушибло его сильно. Колесо задело. Сколько раз просили мы сетку возле колеса установить — отказывают хозяева. Расход лишний. Дрожат, проклятые, трясутся над каждой своей копейкой. Одним рабочим меньше, одним больше — это им не расчёт. Народу хватит».
Мама полушубок накинула, шалью повязалась.
«Бежим! — говорит. — Он в больнице?»
«В больнице».
Пошли они быстро, и вдруг у самой двери Яков Иванович задержался. И поманил меня к себе. Я подошла.
А он достал из кармана пряник. Вижу его перед собою, как сейчас: большой пряник, фигурный. Человек на коне. Человек и конь — коричневые, а поводья, седло, стремена — белые. Сахаром облитые.
Достал дядя Яша пряник, подал мне и говорит: «От отца подарок. К рожденью. Он этот пряник по дороге на завод купил. Всё беспокоился, что забуду его отдать. Бери скорее».
Мать шалью лицо прикрыла, чтобы я не увидела её слёз, опустила голову низко — и в дверь. Дядя Яша — следом. И осталась я дома одна.
Села за стол, поближе к лампе.
Тоскую.
Так тихо у нас в доме, так пусто! Некого мне больше сегодня ждать.
Вот тебе и рождение!
И заплакала я. Так заплакала горько, как тебе, внучек, никогда не придётся. И плакала я, всё плакала, пока не уснула.
Просыпаюсь — рассвет за окном. В лампе синий огонёк над фитилём прыгает — кончился керосин. А мама ещё не вернулась.