Капитан остановился у главного корпуса и махнул рукой, как человек, принявший твердое бесповоротное решение. Он быстро взбежал по ступеням широкой лестницы, промчался через приемную конструктора на глазах у остолбеневшей секретарши, не ожидавшей столь дерзкой выходки, и скрылся за двойной дверью кабинета. На скрип двери Тимофей Тимофеевич поднял седеющую голову и пораженными глазами встретил неожиданного пришельца.

— Это ты? — произнес он почти нараспев, голосом, не предвещавшим ничего доброго. Тимофей-Тимофеевич переходил на «ты» только с теми подчиненными, которых он уважал и наперед знал, что они не обидятся на такую его фамильярность. Этого он даже любил. Любил за то, что сын солдатской вдовы, он в четырнадцать лет пошел на завод, чтобы помочь матери вытянуть еще четверых своих сестер и братьев, за редкое упорство, с каким этот юноша готовился к космическому полету.

— Кто тебя пустил? — строго поинтересовался конструктор. — Что-нибудь случилось?

— Случилось, Тимофей Тимофеевич. Ночью я должен собрать чемодан и с утренним самолетом покинуть космодром.

— Подожди, подожди, Миша… Что такое? До сих пор мне казалось, что на своей территории судьбы людей вершу я. Кто тебе это приказал?

— Генерал Галимов.

— Почему?

— Да я… — смешался космонавт.

— Только начистоту, Миша. Говори, как было, потому что у меня нет времени подвергать тебя психологическим опытам. Работа стоит, — кивнул он на стол.

Капитан поднял на конструктора наполненные болью, но уже сухие глаза, клятвенно прижал к груди руки:

— Я перед вами как на духу, Тимофей Тимофеевич.

— Ну, валяй, — недоверчиво протянул конструктор, — только прими во внимание, что я очень мало похож на духовника, а ты еще меньше на кающегося грешника.

— Пожалуй, я похож, — сказал космонавт. — Часа три назад я узнал, что исключен из состава экипажа. За ужином выпил, попался на глаза генералу Галимову и услышал приказ: «Чтобы и ноги вашей не было на космодроме».

— Да, — неопределенно развел руками конструктор, — от вас и на самом деле не розами пахнет. Это очень плохо, что вы нарушили бытовой режим космонавта. Я, например, полагаю, что спиртные напитки надо пить в минуты радостей, а не отчаяния. Да и не имеете вы права предаваться отчаянию. А ну-ка, присядем на диван, Миша. Только, бога ради, не дышите мне в лицо, ибо у меня в кабинете нет закуски.

Упругим размашистым шагом Тимофей Тимофеевич подошел к дивану, сел на уголок и указал капитану место подальше от себя.

— Ишь ты какой, Миша. Шел, шел по жизни правильно и — споткнулся.

— Так я же редко к этой влаге прикасаюсь. Сами знаете, Тимофей Тимофеевич.

— Да я не об этом, — отмахнулся конструктор. — Что ты стакан водки выпил — это еще ладно. Но вот что ты руки опустил — уже никуда не годится. Какой же из тебя космонавт после этого? Если надвигается испытание, нервы у тебя должны быть каменными. А ты! Кто тебе сказал, что тебя навсегда исключили из рядов космонавтов?

— Никто.

— Вот то-то и оно, — проворчал Тимофей Тимофеевич. — Думать надо, эпикуреец. Я тебе лучше хотел сделать, поэтому и не включил на очередной полет. Следующий полет будет серьезнее, тяжелее и побольше силенки от пилота потребует.

— Но я-то не знал! — горько вздохнул капитан.

— А если не знал, так надо было к бутылке прибегать? — без особой суровости в голосе отчитывал Тимофей Тимофеевич. — «Пить буду я, пить буду я!» Так, что ли? Плохой из тебя гусар, Миша. Уж если напился, так уж натворил бы хоть что-нибудь, дерзость какую-нибудь, что ли, генералу Галимову сказал бы, чтобы было тебя за что…

— Так ведь меня же он и так не помиловал.

— Помолчи! — оборвал конструктор. — Ты можешь мне ответить на вопрос, что такое минута в жизни человека? Без цитат, конечно, из классиков древней и современной философии. Нет? Значит, еще помолчи.

Капитан еще дальше отодвинулся от грозного в своей непонятности Тимофея Тимофеевича, почти врос в спинку дивана. Он давно знал — любил Тимофей Тимофеевич говорить намеками, не расшифровывая своих мыслей. Забежит иногда к инженерам, готовящим расчеты на самый сложный запуск, и скажет одно какое-нибудь слово. «Луч», например. И убежит. А вечером повстречает одного из них, своего самого любимого и доверенного. «Решили поставленную задачу?» Тот ему иной раз в ответ: «Да нет, Тимофей Тимофеевич. Вы как-то непонятно выразились утром». — «Ах непонятно! А вы мне, простите, кем доводитесь? Инженером по солнечной ориентации спутников и кораблей или приготовишкой? Ах вы, эпикуреец ленивый!».

Но зато, если улавливали подчиненные мысль конструктора с полуслова и к его новому визиту успевали решить задачу, ликовал Тимофей Тимофеевич беспредельно: «Гераклы мои дорогие! Прометеи! Да как же вы так быстро смогли? Ведь я же еще и сам, если по секрету сказать, к окончательному убеждению не пришел. Спасибо вам. Вот будет кому продолжать космонавтику после моей смерти».

Очень хорошо знал провинившийся космонавт эту особенность конструктора, поэтому и не решался пуститься в какие-либо рассуждения по поводу того, что такое минута в жизни человека, опасаясь попасть впросак.