Василий Васильевич больше вопросов не задавал и вообще оставил дочь в покое. Маша два дня не выходила из своей комнаты и ничего не ела, а на третий, ближе к обеду, зашла к отцу и, не здороваясь, глядя ему прямо в глаза, спросила:

– Уж не вы ли, батюшка, донесли на товарищей Романа Николаевича?

– Да как ты смеешь, негодница, такие вопросы отцу задавать?! – в голосе графа звучали гнев и благородное возмущение. – Спросить у меня такое! У меня, который верой и правдой служил России и пуще многих других ненавидел французов!..

Маша ничего не ответила, закусила губу и вновь заперлась в своей светелке.

Уж вторую неделю граф Опалов не доставал из потайного ящичка секретера свой серебряный перстень – как спрятал утром, проснувшись после той страшной ночи, так и не трогал. Неделю спустя почувствовал, что недавняя уверенность и душевный подъем развеялись, как дым французских полевых кухонь. Вновь стал одолевать противный и липкий, как пот, стыд и сожаление о содеянном. А тут еще Маша будто бойкот ему объявила. Гадко, ах, как гадко опять было на душе Василия Васильевича…

Он вышел на крыльцо флигеля, обвел взглядом неубранный двор, покрытый истоптанным грязным снегом.

Французы уже съехали, но что-то мешало ему перебраться в дом, обустроить все, как было, и зажить прежней жизнью. Ничего не хотелось делать, жизненные силы покинули графа, апатия и безразличие сковали его виноватую душу. Такое уже было с ним совсем недавно, но потом он почувствовал себя легко и спокойно… Отчего же столь резкие перепады настроения?

И вдруг нечаянная мысль словно обожгла его:

«Уж не перстень ли Иудин подкрепил меня в ту ночь?! Если так, то прав был генерал – есть в нем какая-то тайная сила… Только вряд ли он – суть Божьего промысла, скорее – дело рук нечистого… Выходит, я грех великий совершаю, прикасаясь к дьявольской безделушке… Ничего в ней хорошего быть не может, коль сам Иуда на персте носил. Избавиться, избавиться от него надо! Да поскорее!»

Но быстро избавиться от перстня не удалось. Страшное событие пришло в дом графа Опалова: Машенька пропала!

В пятницу после обеда Василий Васильевич, пробудился от дневного сна, вышел в столовую и по обыкновению спросил у Тихона о дочери. По перепуганному лицу старика он понял: произошло что-то неприятное.

– Ушли барышня, – еле прошептал Тихон.

– Как ушла, куда ушла? – граф повысил голос.

– Да так. Ушли. С ридикюлем. В шубке.

– Ты что мелешь, старый? Что значит ушла? Говори, дурак, толком!

– Как только вы почивать изволили, барышня и собрались. Сказывали, что вы знаете.

– И ты меня не разбудил! Да я с тебя шкуру спущу!..

– Дык вы ж, ваше сиятельство, будить вас не велели. А Марья Васильевна сказали, что вы знаете…

И закрутилось все суматошной каруселью, понеслось кувырком. Помчался Опалов искать: к знакомым обращался, к властям… Да какое там, власти еще и не прибыли в Москву, а у знакомых своих забот невпроворот. Только и слышал он, что слова сочувствия да советы на Бога надеяться.

Куда ехать, где искать дочь?! Никто ничего не видел, никто ничего не знал. Дороги все забиты телегами да каретами, везде полная неразбериха. Одно слово: город после нашествия! Он даже сестре в Рязань написал. Спрашивал, не объявлялась ли у нее Машенька. Но та, глупая курица, через неделю прислала письмо, в котором подробно рассказала о погоде, о ценах на зерно, о том, что ее маленький Пашенька «сам ножками ходить начал» и о прочей ерунде. А о Машеньке – ни слова! Ну, да граф и так все понял: дочь у сестры не показывалась.

Тяжко, тяжко было Василь Василичу. Голова болеть стала, руки трястись начали, спать не мог. Язык и тот заплетаться начал. Тогда-то он во второй раз достал Иудин перстень, дав себе клятву, что это уж в последний раз. И опять глубокой ночью. И вновь все повторилось, как и прежде. Развернул платочек граф, и мураши по спине побежали. И пламя лампадки затрепетало. Но не погасло на этот раз. Долго глядел он на черный камень, и казалось, что из непроглядной мрачной глубины кто-то, в свою очередь, на него взирает.

Вдруг в неосвещенном углу что-то шевельнулось. Он вздрогнул, всмотрелся. Темнота сгустилась, приняв очертания человеческой фигуры. Что за чертовщина! Или мерещится?

– Ловко ты их… – раздался тихий, надтреснутый голос. – Одним разом – двенадцать человек! Этак я мог всех апостолов выдать… Только их и так все знали…

Граф потянулся к ломберному столику на гнутых ножках, вынул из ящичка маленький двуствольный пистолет, взвел курки.

– Лишнее, не берут меня пули! – усмехнулась тень. – Я ведь только поговорить пришел. Так вот, нас всех и так знали. А этих твоих – никто. Именно ты указал, раскрыл их. Вот это и есть настоящее предательство! Да еще шкурное… Тебе ведь один Брыкин был нужен! А ты еще одиннадцать на смерть послал…