— Господа, большевики нам попа послали!

— Не большевики, а Господь Бог! — с негодованием поднялся юнкер.

— Полно вам, юноша! — осклабился капитан. — Полно! Я сюда не душу спасать прибыл. Я только об одном жалею, что мало этих красных тварей передавил. Ясно вам! А тут еще поп! С ума сойти!

— Прекратите, господин капитан, этот батюшка только что проводил в небо целую роту, а вы!..

— Не надо, Алеша, — остановил распаленного юнкера Нифонт, — не надо, лучше имена повторяй. И этих всех запомни. Господа офицеры! Братья! — обратился он к новой группе арестованных. — Я, к сожалению, уже не успею исповедовать всех частно, но, если кто бывал на общей исповеди у отца Иоанна, может вместе со мной покаяться. Время дорого, братья. На общую исповедь нужна общая решимость.

Лица офицеров мгновенно поменялись. Бравый капитан немного растерялся, но быстро пришел в себя:

— Простите, батюшка, только что имел честь беседовать с комиссарами. Лацис — слышали о таком мерзком чухонце?..

— Я попрошу вас оставить свой гнев, господин капитан, — смиренно попросил отец Нифонт, — как вас зовут?

— Георгий.

— Подумайте лучше о своем славном святом.

— Простите, батюшка, — склонил голову капитан. — Я готов.

Глубоко вдохнув, батюшка начал, делая паузы между фразами, чтобы все успевали повторить:

— Исповедаю Господу Богу Вседержителю... во Святой Троице славимому и покланяемому... Отцу и Сыну и Святому Духу... все мои грехи... мною содеянные мыслию, словом, делом, и всеми моими чувствами...

Постепенно нерешительные голоса превратились в небольшой, но стройный хор. Только Алексей, стоявший за спиной священника, молчал, заворожено глядя на офицеров. У некоторых на глазах выступили слезы, но голоса от этого только крепли. Отец же Нифонт даже не задумывался, откуда он помнит и точно ли повторяет слова общей исповеди, на которой был всего раз в жизни в Андреевском соборе Кронштадта.

— Во всех беззакониях я согрешил и имя Всесвятого Господа моего и Благодетеля безмерно оскорбил, в чем повинным себя признаю, каюсь и жалею...

Дверь камеры открылась. На пороге появились несколько красноармейцев и даже какой-то тюремный начальник с оружием наперевес.

— Ты смотри, что тут этот поп устроил!

— Сокрушаюсь горько о согрешениях и впредь...

— Молчать, контра!

— А ну, дай им!

— Попа сюда тащи!

— ...при Божией помощи, буду от них блюстися...

Офицеры попытались заслонить священника, но ударами прикладов и штыков их потеснили. Некоторые были ранены.

— Тащи попа! Как раз щас машину грузят.

— Давай, поп, начальству своему небесному лично доложишь, что у нас тут революция, пусть контру принимают...

— Крест с него возьми, вдруг золотой!

— Да откуда у этого пьяницы золотой...

Дверь захлопнулась. В камере было тихо. Раненные не стонали.

— Простите, господа, но не тот ли это священник, о котором ходили анекдоты? — беззлобно спросил капитан.

Сначала ему никто не ответил. Потом, словно очнулся юнкер, прежде отер разбитые в лохмотья губы, и как мог твердо и громко сказал:

— Это другой священник, господин капитан.

— Да, я тоже так подумал.

— Это точно другой... — подтвердил еще кто-то.

— Я еще никогда не испытывал такого чувства раскаяния и духовного подъема, — вдруг признался капитан.

— И я.

— И я.

— Господа, назовите мне ваши имена, так отец Нифонт сказал, — попросил юнкер.

Где-то в Петровском парке и за городом раздавались ружейные залпы. У красного молоха было еще очень много работы.