— Да просто строчка в стихотворении.

— Не годится. Ты должен определить, что за цветок. Само по себе слово «цветок» еще ничего не означает. Разве, когда тебе хочется съесть персик, ты просишь фрукт?

— Ну, ладно, ладно. Пусть тогда: «тюльпан ждет», — торопливо вставил Римо.

— Тюльпан не корейский цветок.

Римо вздохнул.

— Почему бы тебе не попробовать вместо меня?

— Что ж, прекрасно. «Хризантема дрожит, словно скромница-дева».

— Прелестный образ! Я бы еще добавил: «И тут жалит пчела».

— Кого именно жалит?

Римо пожал плечами.

— Да кого хочет, того и жалит. Моя очередь, так что прошу записать третью строчку за мной! Теперь ты.

— Нет, ты должен дать определение. Поэзия Юнга очень специфична. Образ — вот что главное! Значение, смысл передаются исключительно образом.

— О'кей. «Пчела жалит тебя».

— Почему меня?

— Потому, что ты достал меня всей этой дебильной корейской ерундой!

— Что значит «дебильной»?

— Глупой. Сумасшедшей! Бери свою палку и проваливай!

Кореец медленно поднялся на ноги. Лицо его потемнело от гнева.

— Но я мастер Юнг! Оскорблять чистоту и совершенство моих стихов — значит оскорблять меня! Готовься к бою, мужчина с лицом призрака!

Римо тут же пошел на попятный.

— Прости, ради Бога! Я вовсе не хотел тебя обидеть. Не сердись. Так и быть, три следующие строчки за мной. Идет?

— Ну уж нет! Теперь будешь стоять на месте и слушать, как я читаю свою поэму. Все следующие три тысячи строк.

Лицо Римо вытянулось.

— Три тысячи строк?!

— Потому что я не на шутку рассержен, — обиженно произнес Юнг. — И могу прочесть только самое короткое свое стихотворение. Большего ты не заслуживаешь.

Римо тихо застонал во сне, когда мастер Юнг стал повторять одну и ту же строчку: «Лепестки хризантем падают с серо-зеленого неба...» Произнес он ее ровно три тысячи раз на разные лады и варьируя интонацию.

Легкий шорох, издаваемый «дождем лепестков», заглушил чей-то приказной тон:

— Тебе пора сразиться с борцом!

Римо сел на постели, обливаясь потом.

Рядом с татами стоял мастер Синанджу. Прямо и неподвижно, точно идол. На лицо его падала тень, и прочитать застывшее на нем выражение не удавалось.

— Господи Иисусе, Чиун... — пробормотал ученик. — Который теперь час?

— Скоро полночь.

— Полночь? Едва успел глаза сомкнуть, и на тебе...

— Ничего, выспишься. После того как расправишься с самым грозным противником из всех, с кем только доводилось сражаться.

— Не хочу я ни с кем сражаться!

Чиун властно хлопнул в ладоши.

— А ну, вставай и живо! Надо отдать свой долг Дому Синанджу.

Римо натянул простыню на голову.

— Только попробуй, заставь!

В тот же миг в локоть ему словно бы вонзилась раскаленная игла. Боль пронзила руку и плечо. Римо так и подпрыгнул.

— Ой! Ты что делаешь? — воскликнул он, болезненно морщась.

— Просто немного пощекотал то место, которое вы, белые, называете внутренним мыщелоком плечевой кости.

— Ничего себе, пощекотал! Совсем не смешно, — проворчал Римо, вздрагивая от боли.

Чиун резко развернулся.

— Идем. Противник ждет.

В полной темноте они сели в такси и поехали побережьем на юг от Токио. Римо поднял стекла, чтобы в салон не проникала вонь гниющей рыбы.

— Мне еще один сон приснился. Очень страшный, — сказал он.

— Только такие тебе теперь и снятся, — заметил учитель довольно равнодушно.

— Хочешь расскажу?

— Не надо.

— Мне приснился Юнк.

— Поздравляю.

— Мы с ним соревновались в стихосложении.

— Полагаю, Юнг победил?

— Не просто победил. Похоронил меня под лепестками хризантем.

Чиун стряхнул соринку с шелкового кимоно.

— Тебе далеко до величия мастера Юнга. Да и всем остальным тоже. Разве что мастер Ванг или я еще как-то сравнимы.

— Ясное дело ты, где уж нам... — проворчал Римо, потирая все еще ноющий локоть.

На берегу длинными рядами вялились кальмары, насаженные на бамбуковые шесты. Плоские треугольные головы, тихоокеанский бриз шевелит щупальца. Они напомнили Римо Грецию и осьминогов, мучительно умирающих на солнце. Почему-то их плоские бессмысленные глаза заставили его содрогнуться.