– Уже лучше. Куп, составь-ка для меня список. Во-первых, постараемся обозначить дату этого визита. Что же случилось в тот день?

– Дениз просто фонтанировала. Наверно, дело было весной или летом, потому что она была без пальто. Но разоделась в пух и прах и выглядела просто потрясающе. Они начали флиртовать, как обычно, и Марко постарался, чтобы от меня ничего не ускользнуло. Она отдала мне бутылку вина – не преминув добавить, что оно особое, – и попросила ее открыть. Я открыл, и Марко велел налить нам троим по стаканчику.

– Вы знали, что она придет?

– Да, она позвонила за день до визита и сказала Марко, что нашла для него сюрприз. То есть картину. Спросила, согласен ли он ее осмотреть. Естественно, он согласился.

Кэннон перевел дух, потер ладони и заговорил медленно, неуверенно:

– После получаса обхаживании и лести Дениз встала с кресла и взяла свою сумку. Большую такую парусиновую сумку. И что-то достала из нее. Я заметил только небольшой сверток в пупырчатой упаковке. Она сняла упаковку и достала картину. Затем подошла к одному из мольбертов и поставила ее туда: «Иди сюда, Марколино, иди, поиграем». Взяла его за руку и подвела к полотну.

– Вы узнали картину?

– Разумеется, нет. Она была темная, покрыта грязью, трудно было различить, что там нарисовано.

– Что сказал Варелли?

– Тогда? Ничего. Обычно он ничего не говорил, пока не принимался за работу и не был уверен в выводах.

– Что он сделал?

– То, что умел лучше всего, детектив. Отставил стакан вина, надел окуляры – похожие на маленькие бинокли – и принялся разглядывать каждый дюйм полотна при свете лампочки, что была прикреплена к голове. Хотите узнать подробности?

– Все до единой.

– Было очевидно, что на картине не только слой грязи и лака, что она написана поверх исходного изображения. Так часто случается с масляными полотнами, знаете ли, иногда потому, что художник менял замысел по ходу работы. Но в данном случае казалось, что кто-то хотел скрыть прежнее изображение. Итак, Марко намочил ватный тампон ацетоном и потер угол холста… правый верхний угол.

– А вы что делали?

– Стоял позади него на случай, если понадобится моя помощь.

– А Дени?

– Дышла ему в ухо. Хотя, когда дело касалось ее, он не возражал.

– Сколько у него обычно уходило времени?

– По-разному. Смотря что изображено, сколько слоев, насколько легко они сходят. Полагаю, Марко работал где-то около часа, прежде чем проронил хоть слово. Он остановился и сказал, что ему удалось расчистить первый слой. Выпрямился и позволил мне взглянуть.

– И что вы увидели?

Кэннон улыбнулся впервые за последние десять минут.

– Вы так же нетерпеливы, как Дениз. «Что видите, Марко? Что скажете?» А он налил себе еще вина, не обращая на нее внимания, и задал мне пару вопросов. «Какой это век, мальчик? Чья школа? Кто художник?» Он всегда так делал и радовался каждый раз, когда мне удавалось быстро дать правильный ответ.

– Что вы поняли, глядя на картину?

– Только то, что полотну несколько веков. Под новым изображением показалась грязь, что успела осесть на оригинале. К этой картине всегда относились очень, очень небрежно.

– А потом?

– Он снова принялся за работу, на этот раз добавив к ацетону аммиак. Начал прилежно расчищать слои. Это долгий процесс, детектив. Через некоторое время под тампоном показалась светло-голубая краска, оттененная перламутром. Он чуть не задохнулся от восхищения, увидев такое сочетание.

– Простите мое невежество, – перебил Майк, – но что тут такого?

– Я и сам не знал, но думаю, именно тогда он узнал художника, а может, даже картину.

– А Дени?

– Она часто наблюдала его за работой и поняла, что он увидел нечто важное. – И снова Кэннон разыграл нам маленькую сценку: – «Давай дальше, Марко», – поторопила она. Помню, он помедлил, затем взял один из инструментов, острых, как скальпель, и начал пробиваться сквозь густой лак на следующий слой. Теперь нам открылся больший участок картины, ближе к центру мы увидели ярко-желтый, который до этого казался почти коричневым. И вот тут меня выгнали.

– Дениз Кэкстон?

– Марко Варелли. Тем жестом, о котором я рассказывал. Отмахнулся, будто я собачонка и кручусь под ногами. Вот как он ко мне относился. «На сегодня все, – сказал он, – можешь идти».

– И что вы сделали?

– Само собой, вышел из мастерской. Но мое любопытство разыгралось не на шутку. И я отправился прямиком в библиотеку Нью-Йоркского университета, чтобы провести расследование. Я был убежден, что картина относится к семнадцатому веку и, возможно, принадлежит фламандской школе.